Кошки говорят "мяу" - Феликс Сарнов

Она подошла я усадил ее к себе на колени, перекинул ее ноги через подлокотник кресла, чтобы ей было удобно сидеть, и… Рассказал ей про свою первую кошку, про то, как подобрал ее на даче, про то, на какой даче, про полковника и его друга-цыгана, про пустырь на месте ее, еще не построенного тогда, бывшего дома, про то, что увидел потом, через пол годика, на этом пустыре, про…

Когда я закончил, я почему-то почти задыхался. Но не от своего рассказа, не от множества слов — я рассказал ей, если не всю мою жизнь, то, наверное, самое главное в ней, и уложил этот рассказ всего в несколько десятков слов

(вот сколько слов занимает главное в человеческой жизни…)

но почему-то выдохся. Мне было трудно дышать…

Она молчала, глядя на меня своими широко открытыми блядскими глазищами. Потом она медленно покачала головой и тихо сказала:

— ОН не отплатил… ЕМУ было все равно… Он просто…

— ОН просто играл, — кивнул я. — Кошка охотится и убивает. Это — ее суть, ее игра и… Ей нравится убивать, если… Если она — кошка.

— Но… — Рыжая поперхнулась. — Тогда почему ОН не убил нас? — вдруг перебила меня она. — Почему ОН не стал… играть с нами? А?

— Кто знает… Зато одно мы теперь знаем про них точно, — я попытался выдавить усмешку, но кажется, это вышло неважно — Помнишь, ты спросила… На водохранилище… Почему их называют семейством кошачьих — в честь самых маленьких?

— О, Господи, — прошептала она и нервно, как-то… по-кошачьи облизнулась.

— Вот именно, — я попытался подмигнуть ей, но кажется, это вышло еще хуже, чем перед этим усмешка. — Теперь мы… Мы с тобой — знаем, почему… Знаем — кто главный, кто Хозяин Джунглей, — с трудом выговорил я. — И может быть, еще знаем, что они делают — маленькие — когда садятся в кружок и часами… Может быть, знаем, с кем они говорят.

— Господи… — снова прошептала Рыжая, вся дрожа, а потом крепко стиснув меня и прижавшись лицом к шее, глухо спросила:

— Ты не уйдешь от меня?

— Куда я уйду? Уже почти ночь… И зачем? Ведь мои приезжают только…

Она замотала головой.

— Я не про сегодня. Ты… не уйдешь от меня совсем? Не бросишь меня? Ты… будешь обо мне помнить?

— Хочешь, чтобы я бросил жену, дочку и остался с тобой… насовсем?.. — с трудом выговорил я, мне что-то мешало говорить, мешало…

(Что значит, будешь обо мне помнить? Почему она о себе, как будто о мертвой?…)

— Ага, — она быстро закивала, слезла с моих колен, сделала шаг к зеркальным створкам шкафа, повернулась ко мне и посмотрела мне прямо в глаза. — Может, не сразу, не сейчас, но… Скажи сейчас, чтобы… Чтобы я знала. Мне… — она поднесла руки к груди, а потом ладони скользнули к горлу. — Надо знать… Я должна… Черт, как же… трудно дышать!

Вдруг, ни с того ни с сего у меня в мозгу включился «рубильник» воображения — включился сам, словно вышел из-под моей власти, из под моего контроля и зажил сам по себе, чего раньше с ним и со мной никогда не случалось… И еще: воображение — моя любимая игрушка, — включилось, но как-то нечетко, смазано, как… Если сравнить с каким-то механизмом, то это устройство словно дышало на ладан, работало с натугой, еле-еле, будто… В последний раз.

Вишневый «Мерседес» (не 190-й, а куда круче) останавливается перед шлагбаумом, у въезда на территорию нашего дома и охраняемую стоянку. Из будки моментально выскакивает слегка поддатый мужик в кителе без погон и военной фуражке без кокарды, с морщинистым, изрытым оспинками лицом и отвислым красным носом — вылитый зав. отделом техники безопасности того самого НИИ, где я когда-то… Радостно кивая на ходу, он торопливой трусцой бежит к воротам, открывает их и поднимает шлагбаум.

Рыжая жмет на газ, лихо вкатывает на охраняемую территорию, «Мерседес» пролетает мимо аккуратно подстриженного газончика, описывает изящную дугу и застывает на расчерченном белыми полосами асфальте — она не дает себе труда развернуться и встать как положено, между двумя полосами, ограничивающими одно место, а встает поперек полос, заняв сразу два.

Небрежно накинув лайковую куртку на плечи, я вылезаю из машины, и ожидая, пока она накинет на руль замок, вытаскиваю из кармана куртки пачку сигарет, из кармана черных джинсов — золотой «Ронсон», и закуриваю.

Из соседнего с нашим подъезда выходит субъект, лет пятидесяти пяти в дорогом черном плаще и с черным кейсом, в сопровождении здоровенного верзилы, несущего над ним раскрытый зонт, и неторопливой уверенной походкой делового человека направляется к стоящей за четыре полосы от нашего «Мерседеса» черной «Волге». Проходя мимо меня, он надменно кивает, и я отвечаю ему ироническим полупоклоном, одновременно подмигнув охраннику, трусящему за ним следом с раскрытым зонтом, хотя дождя практически нет — так, чуть накрапывает. Верзила в ответ слегка ухмыляется, но тут же с вновь посуровевшим, окаменевшим лицом отворачивается, распахивает перед супрефектом заднюю дверцу «Волги», потом захлопывает ее за ним, быстро обегает «Волгу» и плюхается за руль. «Волга» фыркает и катится к воротам, а из нашей тачки, наконец-то, вылезает Рыжая, включает бипером сигнализацию и вопросительно смотрит на меня. Я киваю, подхожу к ней, обнимаю за плечи, она обхватывает меня за талию (у меня опять есть талия или намек на нее — тренажеры, массажеры и прочая херня), и мы в обнимку идем к подъезду. На пол пути нас догоняет отставник из будки, и забежав передо мной с заискивающей улыбочкой спрашивает у меня, а не у Рыжей:

— Помыть? Или сегодня не…

Я киваю, вытаскиваю из кармана куртки черный кожаный бумажник, достаю оттуда двадцатидолларовую купюру и протягиваю ему. Он осторожненько берет ее и произносит не допускающим возражения тоном, страстно желая, чтобы это прозвучало не по-лакейски, а по-военному:

— Будет сделано.

— Только не халтурь, — с наигранной строгостью говорю я и тут же растягиваю губы в дружеской улыбке, давая понять, что мы все равны, а если кто и равнее, так это не имеет значения — демократия, блядь, она на то и есть демократия… блядь.

— В лучшем виде, — с дешевой претензией на солидность заверяет отставник, просияв, как апельсин, от моей улыбки и демонстрируя все свои семь-восемь желтых, как дольки того же апельсина, зубов.

Я киваю, он отлипает, и мы заходим в подъезд.

— Балуешь его, — фыркает Рыжая в лифте, внимательно разглядывая в зеркале свое отражение.

— Я хочу — я плачу, — пожимаю я плечами, сую руку ей под плащ и под алую блузку, берусь за левую грудь и легонько сдавливаю ее ладонью. Рыжая реагирует, как… гипсовая девушка с веслом. Я убираю руку.

Войдя в прихожую, я сую руку за зеркало, чтобы щелкнуть тумблером сигнализации, потом передумываю, кладу руку ей на плечо, разворачиваю к себе и спрашиваю: