Запределье. Осколок империи - Андрей Ерпылев

Дивизия, в которую попал Николай, оказалась на фронте в районе Великих Лук в начале августа. Спешно сформированная, укомплектованная плохо обученным составом, она была брошена в самое пекло прямо с колес, и сейчас, в двадцатых числах, от него оставались жалкие остатки. Немцы, казалось, черпали силы из бездонной прорвы и порой думалось, что они просто непобедимы. Все чаще слышалось страшное слово «окружение».

— В атаку! — слышался голос взводного, младшего лейтенанта Петрищева, но Николай только глубже втискивался в сырую глину. — Вперед, господа-бога-душу-мать!..

Как ему удалось уцелеть в этой мясорубке, он представлял смутно. Куда-то бежал, вопя пересохшим ртом «А-а-а-а…», в кого-то стрелял, окапывался, с ужасом слыша над головой жужжание свинцовых шмелей, снова куда-то бежал… Недели, проведенные в фронтовом аду, слились в один, непомерно разбухший, как насосавшийся крови клещ. Чужой пока крови. А ну как следующий «шмель» вопьется не в товарища, с которым еще вчера хлебали из одного котелка жиденькую кашу, а в тебя?

— Слышь, Коля, — донеслось до Мякишева, и тот, с перепугу, подумал, что это Ванька.

Выбрался из той неглубокой могилы и притопал за ним, своим убийцей. Грязный, с присохшей к окровавленной груди землей…

«Нет, не хочу! — зажал он уши ладонями. — Не могу я!..»

— Слышь, Коля, — настаивал голос.

«Да это же Санька-алтаец! — с облегчением узнал Николай голос нового своего дружка. — Померещится же такое…»

— Чего тебе, Саня?

— Танки фрицевские, слышал, на фланге прорвались, — сообщил приятель. — Сейчас отступление скомандуют.

— Ну и отступим, — вздохнул мужик: стало быть, окапываться снова…

— Не надоело? — поинтересовался невидимый Санька.

— Надоело. Да что делать…

— Что делать, что делать… Фрицам сдаваться — вот что делать.

Эта мысль еще не приходила Николаю в голову. Сдаться — значит прекратить воевать. Не будет больше опостылевшей винтовки, набившей мозоли саперной лопатки, проклятого лейтенанта, грозящего всем замешкавшимся своим «ТТ»… Вспомнились шепотком передаваемые рассказы, что немцы-де воюют только с комиссарами и жидами, а простому русскому мужику их бояться нечего. Мол, после войны, когда немцы перевешают да перестреляют всех коммунистов, каждому можно будет трудиться на себя, а не на дядю, каждый сможет развернуться…

«Вот когда золото мое пригодится, — подумал Николай. — Вот когда ему настоящая цена будет…»

Бог отвел его тащить «сидор» с драгоценным грузом прямо домой. Даже щепоти не взял — все припрятал еще в лесу, в надежном месте. Как в воду глядел — плакало бы сейчас золото горькими слезками.

— Слышь, Коля, — продолжал «алтаец». — Немцы, говорят, первым делом кормят и в баню ведут. Они народ чистый, культурный. Им наши вши ни к чему.

От этих слов нестерпимо зачесалось все тело под перепревшей гимнастеркой — помыться не удавалось с самого эшелона. А уж поесть чего-нибудь более существенного, кроме сухарей и водянистого пшена…

— Не спи, Колька! Прикинься мертвым и лежи. Я дам сигнал, когда выбраться.

Голос лейтенанта становился все тише, потом совсем рядом — посыпалась на спину земля с края окопа — прогрохотал гусеницами танк, послышалась чужая речь…

— Пора, Колян! Только винтарь не бери — пристрелят враз с оружием!

Николай распрямился и увидел рядом — руку протяни — двух солдат в касках и серо-зеленой незнакомой форме. Так близко видеть врага ему еще не доводилось.

— Хальт! — один из солдат вскинул винтовку, целясь Мякишеву в грудь. — Хенде хох!

— Не стреляйте! — плаксиво заголосил рядом Санька, тяня вверх руки, насколько это было возможно. — Сдаемся мы! Коль, подними руки, а то пристрелят!

Николай, вздрогнув, задрал вверх руки, перемазанные глиной. Немец сказал что-то второму, заржал и опустил винтовку.

— Коммунист? — нахмурив белесые брови, спросил второй, с коротким автоматом. — Юде?

— Не, не! Не евреи! — заторопился Санька. — Русские! Руссиш! Коммунист капут!

Немцы снова заржали.

— Комм, комм, руссиш швайн! — указал пальцем куда-то назад белобрысый, и бывшие красноармейцы поплелись в ту строну.

Так для Николая началась жизнь в плену…

* * *

После воя и грохота боя наступило относительное затишье, и Тарас подполз к Алексею.

— Жив, контра?

— Жив пока, — Коренных потер отбитое с непривычки винтовочным прикладом плечо. — Не знаю, надолго ли…

— А геолог наш все — спекся.

— Сам видел?

— Ага. Помер товарищ Зубов от потери крови. Пулей его зацепило изрядно, но в тыл не пополз. До последнего был на позиции, паренька какого-то подбадривал, патроны ему подавал… Жаль, неплохой мужик оказался, героический. Земля ему пухом.

Алексей промолчал: ему тоже понравился новый знакомый за те дни, что довелось побыть вместе. Ну что же — жизнь такая на войне. Зато не придется думать о долге перед Новой Россией и греха на душу не взяли…

— Все? Двигаем обратно? — подмигнул ему Чернобров.

— Нет, Тарас, — не раздумывая, ответил Алексей. — Ты, как хочешь, а я остаюсь.

— Молодцом! — хлопнул его по плечу бывший комдив. — Рад, что не ошибся в тебе, контра! Повоюем еще!

— Повоюем… — эхом отозвался казак.

Из снежной карусели снова угловатыми громадами наплывали вражеские танки…

* * *

— Сейчас вербовать начнут, — пихнул кулаком в бок приятеля Санька. — Вишь, начальство приехало?

Надежды на сладкую жизнь в плену не оправдались. Год, проведенный в разных концлагерях, превратил Николая в жалкое подобие себя самого — тощий, как скелет, оборванный, он жил лишь надеждой. Мыслью о спрятанном далеко-далеко кладе. А еще — мечтами о том, как заживет потом, после войны, да светлыми снами, пропитанными золотым сиянием…

Военнопленных построили в длинные шеренги, и перед ними прохаживался важный, судя по всему, эсэсовский чин в длиннополом кожаном плаще и высокой черной фуражке.

— Господин Ламмель желает знать, — частил пухлый человечек с портфелем под мышкой, едва поспевая за быстрой речью немца. — Присутствуют ли среди вас люди, работавшие до войны в научных учреждениях, занимавшихся исследовательской работой, просто знающие нечто необычное?

Шеренги враждебно молчали — такого рода «комиссии» появлялись в лагере частенько. Искали бывших инженеров, квалифицированных рабочих, лиц, знающих немецкий язык… Учеными заинтересовались впервые.

Эсэсовец отобрал десяток очкариков, вышедших из шеренг, и собирался уже отчалить восвояси, как до Николая дошло…

«Необычное! — он лихорадочно проталкивался в первые ряды, стараясь не глядеть во враждебные, нахмуренные лица других пленных, не обращать внимания на тумаки и пинки с их стороны. — Да что может быть необычнее Запределья этого клятого!»