Открытие природы - Андреа Вульф

Фицрою поручили возглавить экспедицию, снаряженную на государственные средства с целью кругосветного плавания и измерения при помощи одного комплекта приборов координат по полному кругу для стандартизации карт и совершенствования навигации. Кроме того, ему предстояло завершить обследование южных берегов Южной Америки, где Британия надеялась добиться подавляющего экономического влияния среди новых независимых государств.

«Бигль» был небольшим судном (всего 90 футов в длину). На его борту было все – от тысяч банок мясных консервов до новейших геодезических приборов. Фицрой настоял, чтобы на бриге было целых 22 хронометра для определения времени и долготы и много молниеотводов для защиты корабля. «Бигль» вез груз сахара, ром и сухой горох, обычные средства против цинги – соленья и лимонный сок. «В трюме не нашлось бы места для лишнего мешка хлеба», – записал Дарвин, восхищенный плотностью загрузки{1333}.

Первая остановка «Бигля» была на Сантьяго, самом большом из островов Зеленого Мыса – архипелага в Атлантическом океане в 500 милях от западного побережья Африки{1334}. Высадка на берег тропического острова подарила Дарвину новые впечатления. Экзотика захватила его, он был впечатлен видом пальм, индийских фиников, банановых деревьев и баобабов. Он слышал пение неведомых птиц и видел неизвестных насекомых, устроившихся на еще более незнакомых цветах. Как Гумбольдта и Бонплана, приплывших в 1799 г. в Венесуэлу, Дарвина охватил «совершенный ураган восторга и изумления», когда он исследовал вулканические породы, собирал гербарии, препарировал животных и насаживал на иголочки мотыльков{1335}. Переворачивая камни и отрывая с древесных стволов кору в поиске насекомых и червей, он собирал все, от раковин и широких пальмовых листьев до плоских червей и мельчайших букашек. Вечерами, когда он возвращался «тяжелогруженый с богатой добычей», он чувствовал себя совершенно счастливым{1336}. Капитан Фицрой со смехом сравнивал Дарвина с ребенком, наслаждающимся новой игрушкой{1337}.

Сам Дарвин писал в дневнике, что это «как дать зрение слепому»{1338}. Описать тропики невозможно, предупреждал он в письмах домой, они настолько другие, настолько поразительные, что он теряется, не зная, как начать и как закончить фразу. Своему кузену Уильяму Дарвину Фоксу он советовал обратиться к «Личному повествованию…» Гумбольдта, чтобы понять, что он испытывает, а отцу писал: «Если и вправду хочешь немного иметь представления о тропиках, изучай книги Гумбольдта»{1339}. Дарвин смотрел на этот новый мир через линзы гумбольдтовских текстов. Его дневник полон замечаний вроде: «Очень поражен справедливостью одного из наблюдений Гумбольдта…» или «Как отмечает Гумбольдт…»{1340}.

Лишь одна публикация другого автора повлияла на мышление Дарвина похожим образом – книга «Принципы геологии» Чарльза Лайеля, проникнутая идеями Гумбольдта{1341}. В ней Лайель десятки раз цитирует Гумбольдта, начиная с его идеи о глобальности климате и растительных поясах и заканчивая сведениями об Андах. В «Принципах геологии» Лайель объясняет, что Землю сформировали эрозия и отложения за невероятно длинную череду медленных подъемов и опусканий, нарушаемые извержениями вулканов и землетрясениями. Осмотрев слои породы, из которых были сложены скалы на Сантьяго, Дарвин своими глазами увидел то, о чем писал Лайель{1342}. Здесь Дарвин мог «читать» сотворение острова, разглядывая слоистые приморские скалы: остатки древнего вулкана, белую полосу раковин и кораллов над ним и выше слой лавы. Лава покрыла раковины, и с тех пор остров медленно выталкивался вверх некой подземной силой. Волнистая и неровная белая линия тоже указывала на какие-то недавние передвижения: силы Лайеля, которые еще сохраняли активность. Носясь по Сантьяго, Дарвин видел растения и животных глазами Гумбольдта, скалы – глазами Лайеля. Когда Дарвин вернулся на «Бигль», он написал письмо отцу, где сообщал, что, вдохновленный увиденным на острове, сможет «сделать какую-нибудь незаурядную работу по естественной истории»{1343}.

Через несколько недель, в конце февраля, «Бигль» причалил в Баие (нынешний Сан-Сальвадор) в Бразилии. Все вокруг напоминало Дарвину волшебные сцены из «Тысячи и одной ночи»{1344}. Снова и снова он писал, что только Гумбольдт подошел вплотную к описанию тропиков. «Чем больше я его читаю, тем больше мои чувства приближаются к восхищению», – заявил он в одном из писем домой{1345}. «Раньше я восхищался Гумбольдтом, а теперь я почти преклоняюсь перед ним», – сказано в другом{1346}. Описания Гумбольдта бесподобны благодаря «редкому единению поэзии с наукой»{1347}.

Дарвин писал отцу, что бродит по новому миру{1348}. «Сейчас я захвачен пауками!» – восторгался он{1349}, и здешние цветы «свели бы с ума цветочника»{1350}. Всего было так много, что он терялся, на что смотреть, что собирать – пеструю бабочку, жучка, забравшегося в экзотический цветок, или новый цветок. «Сейчас я способен читать только Гумбольдта, – записал Дарвин в дневнике, – потому что он, как еще одно солнце, озаряет все, что я вижу»{1351}. Похоже, Гумбольдт дал ему канат, за который нужно цепко держаться, чтобы не потонуть в новых впечатлениях.