Лесная герцогиня - Симона Вилар

Быстро вышел, а когда вернулся, на руках у него была сонная, еще ничего не понимающая Герлок. Видел, как на лице Эммы появилась безумная паника.

– Зачем вам упираться, мадам? Зачем этому ребенку видеть то, что не предназначено для детских глаз? Однако, клянусь богом и ангелами, я не стану причинять девочке вред, если вы станете… м-м… полюбезней с моими друзьями.

Нож выпал из ее ослабевших пальцев. И она молитвенно сложила руки.

– Герлок… Во имя всего святого… Унесите ее.

Он согласно кивнул. Отнес хнычущего ребенка, передал на руки взволнованной, сонно таращившейся Мумме.

– Что происходит? – приподнялся на своем ложе Вазо.

В другой раз Гизельберт едва бы удостоил его ответом. Но теперь даже заставил себя улыбнуться.

– Все в порядке, старик. Мы обговорили с госпожой наш путь. Думаю, и девочку возьмем с собой.

Управляющий, словно ничего не понимая, смотрел на него. Гизельберт держался с равнодушным спокойствием, взял со стола чашу с кислым молоком, пригубил. Но каждый глоток давался с трудом. Потрепав по ушам одну из собак и беспечно насвистывая, он вернулся в башню.

Первым у нее был нетерпеливый аббат Дрого. Она лежала под ним спокойная и безучастная. Но едва Гизельберт вошел, как она повернула лицо, и он встретился с ее полным ненависти взглядом. Гизельберт невольно передернул плечами, попытался улыбнуться, но улыбка вышла похожей на гримасу. И он поспешил отвернуться. Отошел к слабо рдеющему камину, но сил подбросить поленьев не было. Осел в кресло, сгорбившись, как старик. Больше не оглядывался. Слышал довольное хрюканье аббата. Взбираясь на Эмму, тот подзадоривал себя непристойными, грубыми словами.

Она лежала покорно, не шевелясь. Когда-то это все уже было в ее жизни. Тогда она выдержала, сможет и теперь. Она лишь кусала губы, ругая себя за глупую доверчивость, за слабость, за то, что не может удержать бессильных слез, которые словно еще больше распаляли насильников. Они едва не стонали, еле сдерживались, и, пока очередной из мучителей насиловал ее, они мяли ее грудь, запрокидывали ей голову, стараясь засунуться ей в рот. Она все принимала безучастно, как труп. И лишь когда в нее вонзился Матфрид, не смогла сдержать болезненного, рвущегося сквозь сцепленные зубы стона.

– Ага, красавица! – захохотал Матфрид. – Теперь узнаешь, почему меня называют Бивнем.

Ей казалось, что он сейчас разорвет ее пополам, что они все растерзают ее на части. И даже потом, когда Бивень довольно обмяк и свалился с нее, а сверху оказался следующий – она уже не различала кто, – она продолжала стонать и желала лишь одного – чтобы скорее этот ад закончился, чтобы она провалилась в небытие, чтобы она умерла…

Гизельберт так ни разу и не оглянулся. Сидел бессильный и опустошенный. Его звали, но он не шел. Тоска, ах какая тоска! Хотелось взвыть. Или убить кого-нибудь. И он боялся, что так и поступит, если оглянется. Лишь порой руки его сжимались в кулаки, но он заставлял себя расслабиться. Главное – то, что он хотел, выполнено. Эта женщина досталась его людям, и теперь каждый из них сможет присягнуть, что был ее любовником. А значит, подобная особа недостойна быть герцогиней, значит, никто не сможет поручиться, что ее дитя – ребенок Ренье. Да, он сделал все, как задумал, и может торжествовать. Если у него это получится…

Они гоготали, говорили сальности, хрипели. Гизельберт не поворачивался, молча глядел, как, потрескивая, горят дрова в очаге. Порой спокойно подкидывал поленья. Он не знал, сколько времени просидел у огня. Знал только, что у него нет ни малейшего желания примкнуть к забаве своих людей. И это, видимо, озадачивало их. Ведь обычно принц любил изощренные развлечения и никогда не отказывался принимать в них участие. Поэтому они и не оставляли его в покое, теребили, хлопали по плечу, звали. Но он лишь сильнее втягивал голову в плечи. И когда рядом возникла довольная физиономия Матфрида – ухмылялся, даже словно не чувствуя, что на щеке лопнул шов и вся его борода пропиталась кровью, – Гизельберт не выдержал и с силой оттолкнул его, вскочил… И чуть не задохнулся.

По-видимому, вседозволенность преступления и беззащитность жертвы совсем свели их с ума. Они не знали усталости, они просто озверели. И когда Гизельберт увидел, что Гильдуэн и близнецы вытворяют с ее полуживым телом, у него потемнело в глазах. Он кинулся к ним, стал расталкивать, кричал… пока не увидел направленное ему в горло лезвие ножа. Молоденький Адам совсем, видно, потерял голову, раз поднял оружие против своего принца. Но остальные не спешили его останавливать. Гизельберту пришлось взять себя в руки. И в нем словно проснулась передавшаяся ему по наследству спокойная властность его отца.

– Мы договорились использовать ее, но не убивать. Нам не будет большой выгоды, если всплывет убийство герцогини.

Даже само слово «герцогиня», казалось, было не применимым к этому измученному, лежавшему поперек кровати телу. И они рассмеялись. Кто узнает об этом? А ребенка можно просто убить – и все концы в воду.

Однако Гизельберт уже накрыл Эмму, заслонил собой.

– Ее ищут. Рано или поздно нападут на след. И нам не будет большой корысти, если мы прослывем убийцами.

Он говорил, обращаясь ко всем, но глядел на Гильдуэна, самого рассудительного. И ему понадобилась вся воля, все его упорство, чтобы смысл сказанных им слов дошел до них. Сначала Гильдуэн, а потом и другие стали постепенно приходить в себя. Матфрид наконец заметил, что весь в крови, стал вытирать бороду сорванным с армы станка неоконченным куском полотна. Потом натянул тунику.

На дворе уже кричали петухи. Однако было удивительно тихо, не было слышно ни людского гомона, ни щелканья кнута пастуха, не скрипел колодезный ворот. Да и в самой усадьбе точно все вымерли. Даже не лаяли, требуя, чтобы их выпустили, псы.

Гизельберт первый обратил на это внимание. И пока остальные одевались, вышел. Дом был пуст. Ни управляющего с семьей, ни няньки с ребенком. Собак тоже не было, пустовал даже насест для ястребов. Гизельберту это показалось подозрительным. Он спешно опоясался мечом. Приказал своим людям быть начеку.

На дворе уже светало. Но и в полумраке было видно, что двор пуст, лишь петух, взобравшись на навозную кучу, горланил и горланил, отзываясь на ответные крики деревенских петухов. Ворота были прикрыты, но не плотно. Матфрид Бивень первый вышел из ворот, проворчал что-то нечленораздельное, словно бубня ругательства. И вдруг охнул, качнулся, хватаясь обеими руками за голову, рухнул, навалившись на створку ворот. И от этого толчка ворота со скрипом растворились, и принц с людьми поняли, что Матфрид с проломленной пущенным из пращи камнем головой больше не встанет. И увидели их.

Они стояли кольцом вокруг усадьбы. Дикие люди, их жены, даже дети. Их было много. Даже аббат Маурин стоял среди монахов, но отнюдь не со своим угодливо-достойным видом, а мрачный, насупленный, покачивая в руке сложенной пращой.

– Мастерский был бросок, отче, – раздался в тишине голос воина Эврара.