Ведьма и тьма - Симона Вилар

Можно бы радоваться, но Малфриде было грустно из-за смерти этого мальчика, Еводия. Бородатый Парфений, его наставник, поведал, как много значила для него Малфрида, парень даже поговаривал, что хочет после войны взять ее с собой в Солоники, с матушкой познакомить… Смешно, конечно, но отчего-то Малфрида опечалилась. И сердце сжималось. О, матерь Мокошь[102], не становится ли она такой же жалостливой, как эти христиане?

А тут еще выяснилось, что лазарет Макриана, куда после ночного набега русов принесли немало тяжелораненых, намерен посетить сам император Иоанн Цимисхий. Малфрида, увидев его, до бровей надвинула головной платок, отошла в сторону, спряталась за спинами лекарей и монахов. Некогда она гадала Цимисхию, когда он еще не был базилевсом, и поведала ему о грядущем возвышении[103], но теперь надеялась, что базилевс, даже если и приметит ее, едва ли вспомнит русскую чародейку.

Он и впрямь ни на кого не смотрел – только на раненых воинов. Явился в пурпурном плаще, накинутом на золоченый доспех, и в сверкающем обруче поверх длинных, гладко расчесанных волос. Был все так же невысок и пригож лицом, правда, постарел, под глазами набрякли мешки, а волосы, некогда черные как смоль и густые, поредели надо лбом. За минувшие двенадцать лет Иоанн Цимисхий сильно поседел, но, как всякий щеголь, следил за собой и усердно подкрашивал седину сирийской хной, отчего стал огненно-рыжим. Держался он величаво и степенно, как и надлежит правителю. Но когда подсаживался к своим соотечественникам, пострадавшим в ночной стычке, и негромко беседовал с ними, вел себя не как богохранимый базилевс, а как простой человек, христианин, пришедший навестить страждущих, – выслушивал их, брал руки умирающих в свои и обещал молиться о спасении их душ.

Малфрида видела, что при его приближении даже самые изможденные раненые пытались привстать и оказать ему честь. Глаза их начинали сиять, они смотрели на него, как на чудо, как на последнюю надежду. Они боготворили своего базилевса, который нередко и сам принимал участие в сечах! Иоанн всегда был воином – и когда еще не облачился в пурпур, и когда уже стал императором. И даже те, кто был приверженцем его предшественника Никифора Фоки и знал о преступлениях Цимисхия, почитали его.

В какой-то момент император повернулся к лекарю Макриану:

– Это ведь монастырь, хотя ныне и отданный для нужд раненых. Я повелеваю, чтобы здесь сегодня же провели службу. Пусть сюда доставят мощи святых и хоругви, которые мы везем с собой, и окропят все святой водой. Я сам буду молиться за умирающих, взывая к Богу и его Пречистой матери.

Малфрида находилась достаточно далеко, и среди общего гула в лекарне не расслышала, что приказал Цимисхий. Только видела, как священники посторонились, как вошел облаченный в золоченую ризу епископ, за которым несли какие-то ларцы, покрытые дорогими тканями. Монахи начали распевать псалмы, запахло ладаном.

Малфрида не заметила, когда ей стало худо; голова пошла кругом из-за духоты, смешанного запаха крови, гноя и испражнений. А еще этот густой дым ладана, от которого заломило в висках, обожгло грудь, потемнело в глазах… Ей казалось, что внутри у нее все разрывается, и эта боль все нарастала.

Выдержать ее было невозможно, Малфрида закричала, забилась, ничего не понимая, жестокие судороги ломали ее тело…

Собравшиеся в лекарне не сразу смогли расступиться, когда там раздались яростные крики и нечеловеческий вой. Казалось, что среди людей затесался какой-то дикий зверь, чье утробное рычание перекрывало поднявшийся шум, заглушало пение клириков. Люди заметались, возникла давка, кто-то упал прямо на носилки с раненым. Монахи пытались успокоить людей, вооруженные дорифоры – телохранители базилевса – мгновенно окружили своего господина, вынудив священников прервать службу, и стали увлекать его в сторону от столпотворения. Но Цимисхий не был трусом, он сам пожелал узнать, что случилось. И когда толпа поредела, он увидел бившуюся на полу в припадке женщину…

Она была ужасна: каталась по полу и рычала, ее лицо потемнело, а исторгавший звериное рычание разверстый рот казался кроваво-алым. От нее исходило ужасное зловоние, черные волосы, словно сеть, облепили ее всю, и лишь на мгновение, когда она пыталась привстать, можно было увидеть ее искаженное лицо с безумно вытаращенными глазами.

Император остолбенел от увиденного. Ему никогда прежде не доводилось наблюдать что-либо подобное. Когда же беснующееся существо – ее и женщиной в этот миг трудно было назвать – поползло в его сторону на руках, волоча за собой бесчувственное тело, базилевс невольно попятился, забыв о величии. Кто-то из священнослужителей заслонил его от чудища, послышались крики, что надо окропить бесноватую святой водой и увести прочь.

Цимисхий не мог опомниться даже после того, как на женщину набросили полотно и выволокли. Священник стал успокаивать собравшихся, призывая продолжить службу. Но снаружи все еще доносились неистовые крики, гудела толпа, и тогда император сказал одному из охранников:

– Не дайте ее растерзать. Схватите и свяжите. Но чтобы осталась цела и невредима.

Когда Малфрида начала приходить в себя, как будто всплывая из глубин поглотившего ее мрака, она поняла, что не может пошевелить ни рукой, ни ногой. Все тело болело, а кожу то тут, то там жгло, словно огнем. Она мучительно застонала и тут же услышала, как рядом сразу несколько голосов стали выкрикивать: «Изыди, сатана! Изыди!..»

Медленно приподняв тяжелые веки, она увидела, что находится в каком-то ящике или клетке, а вокруг маячат чьи-то силуэты. Потом голоса стали тише и она разобрала, как кто-то негромко сказал по-гречески:

– Она одержима бесом. Если это та самая дьяволица, о которой мне говорили, надо окропить ее еще раз святой водой и прочесть молитвы.

И Малфрида поняла, что попалась. И эта ужасная боль во всем теле… Погружение во мрак забытья стало для нее избавлением, пусть и временным.

Много позже она снова пришла в себя, смогла даже приподняться и осмотреться. Так и есть, она была заключена в прочную деревянную клетку, стоявшую под каким-то навесом. Неподалеку сидели два стража, их освещал огонь, горевший в сосуде на железном треноге, вокруг было темно. Очевидно, наступила ночь.

Малфрида ничего не могла вспомнить из того, что с ней случилось. Осталось единственное ощущение: в какой-то миг она перестала быть самой собой и испытывала от этого ужас. Теперь она пленница. Которую стерегут и, похоже, опасаются. В последнем она убедилась, когда оба стражника вскочили и подошли к клетке, едва она пошевелилась.

Они смотрели на нее, она – на них. Потом один из них сказал, что пойдет сообщить о том, что дьяволица пришла в себя, а второй стал настаивать, что не хочет оставаться один. Они ее боялись – изможденную, заточенную в клетку, измученную! Их страх придал Малфриде уверенности, и она засмеялась. Этого оказалось достаточно, чтобы оба стража кинулись прочь.