Все, кого мы убили. Книга 1 - Олег Алифанов

Прислуживавший ему араб-маронит, знавший меня в лицо, отворил хлипкую дверь и пустил меня внутрь, довольствуясь маленькой ложью о забытом инструменте. Она находилась ещё там, в опилках – наполовину оконченная вторая копия скрижали, и я поспешил вернуть её на место, заслышав шаги.

Вернувшись домой, на расспросы Прохора по поводу нарисованного на моём лице недоумения я пересказал ему о знакомствах Артамонова.

– Что ж тут странного? – проворчал он. – С той поры как маляр к латинянам переселился – ясно, что дело нечисто.

А ведь его правда. Маронитский дом с прислугой, снятый Артамоновым по приезду из Дамаска, почему-то не вызвал моего подозрения, хотя те считают своим патриархом римского первосвященника, им покровительствуют французы, и если искать место, где скрыться в Бейруте от европейцев, то худшего не найти.

– Что же ты мне сразу не сказал! – набросился я на Прохора с упрёком.

– Сразу? – искренне удивился он, и напомнил, словно чеканку отбил: – Я о нём сразу сказал-с, ещё перед тем, как вы впервые к князю в дом входили-с.

Взяв в руки перо, я знал, что не солгу ни словом. Княжне Анне и Наталье Александровне я отправил елей возвышенных описаний красот и святынь Дамаска, изумление и восторг Баальбека, а витиеватости эпистол при рассказе о Ледже лучше слов передавали колдовское очарование этого дива природы. Письмо это непременно зачитают вслух, и немного найдётся охотников променять жаркое упоение Сирией на хладное гостеприимство Прованса.

Разоблачать Владимира я не стал. Он запросто мог сказать, что делал несколько заготовок, чтобы впоследствии отобрать из них лучшую. Недели через две он предъявил мне безупречно исполненную табличку, и тому, кто не владел подлинником, ни за что нельзя было заподозрить в её рукотворных потёртостях только что изготовленную вещь.

Но вот только – кому, кто не владел подлинником, она нужна?

Поразмыслив, я с изумлением нашёл, что среди наших общих знакомых и вовсе таких нет! Проклятый камень был известен едва ли не всем! Кроме, возможно, одного Артамонова, да и то уверенности в том у меня не было.

Промучившись с неделю мыслью «для кого Артамонов сделал лишнюю копию», я даже обратился к Прохору, ожидая от него пусть и глупую, но свежую мысль.

Приступив к делу со своего обыкновенного: «а говорил я тебе-с…» он вдруг выдал навстречу другой вопрос:

– А разве он одну только одну штуку лишнюю сделал?

– Да ведь больно кропотливое дело… И зачем ему больше? Мы не можем придумать, для чего ему одна-то нужна!

– Одна-то? Да это проще всего. Себе оставить.

– Но на что ему фальшивка?

– Камень – фальшивый, но ведь он уверен, что надпись верная.

– Надпись тоже фальшивая!

– А разве он про то знает?

– Нет, – молвил я, уже не будучи уверен в своём мнении.

– Вот и весь ответ. А ты зачем письмена подменил?

А ведь из предположения, что Артамонов осознаёт опасность камня, ничего не следовало, понял вдруг я. Он мог не бояться его подделывать по двум причинам: как и Карнаухов, он верил в сам предмет целиком, а не в надпись на нём, или – ведал, что и та поддельна. Э, нет, есть и третья причина. Может, и знает он о надписи, да не боится, потому что со мной-то ничего не случилось.

Я выложил свой камень, ткнул пальцем в середину. Прохор поцокал языком, мол, справно.

– Не подменил совсем. Так, малость. Над Беранже хотел пошутить. Ходит тут один, нос сует. А вдобавок, не хотел я, чтобы кто-то до меня её прочитал и разъяснил! Он утверждает, что семитские языки знает, вот я и подумал: не подаст ли какую мысль. Да всё руки до неё не доходили.

Он с пониманием кивнул, чуть улыбнувшись:

– Ну, так вторую штуку он тому Беранже и продаст. Если уже не продал.

– Но они не… ты полагаешь, они знакомы? – воскликнул я, холодея от догадки.

– Да я видал их вместе, не далее как третьего дня.

Удивило меня, что художник не боится сноситься с полковником, который мог знать недругов Артамонова. Неужели он отыскал себе покровителя и устроителя своих дел перед тайным обществом? Беранже тут всякому известен и способен на многое. И что тогда попросил он взамен? Уж не табличку ли с семитскими письменами? Но Артамонов переселился раньше, нежели получил от меня задание сделать копию. Неужто знал и до того? Или узнал про камень от Карнаухова и проникся любопытством? Беранже и в самом деле единственный, кто не видел подлинной скрижали. А не причислить ли Артамонова к предателям, который и тогда лжёт, когда говорит правду, то есть и правду говорит для обмана? Но мы не состояли и в дружбе, чтобы сейчас горевать о её расторжении. И в чём его предательство? Не известил о посреднике, так что с того? Решил заработать на фальшивом антике? Этим половина Европы занимается.

– Конфузия выйдет, – решил я, отерев лоб. – Беранже заподозрил правку в надписи. Кто-то в Смирне или Константинополе растолковал ему. Но не обыскивать же Артамонова тайно, как обыскивали меня? Право, интересная штука: то меня обшаривали в намерении изъять эту вещь, а теперь я сам?

– Теперь уж и смысла совсем нет, – развёл он руками, не удивившись моей мысли.

– Это почему?

– Сам суди. Если ты ничего не найдёшь – это может значить что угодно: хорошо спрятал, уже продал, отослал с почтой – да что угодно. Те же выводы сделаешь, если найдёшь один камень или два. Ну, разве что целый их ящик отыщешь, но и тогда что поменяется?

Он, конечно, рассуждал верно. Ничего обыск не прояснил бы. Но по какой-то догадке не хотелось мне, чтобы фальшивка оказалась в руках полковника. Какой бы вывод тот ни сделал, правильного заключения у него не выйдет, а выйдет то, что я продолжаю над ним потешаться.

Тем вечером долго не мог я уснуть и мерил шагами свою комнату, раздвигая пласты мутного дыма.

Так долго мучивший меня вопрос, откуда Беранже знал про древнееврейский эпиграф, начинала разрешаться в старом предположении о длани князя Прозоровского, протянувшейся за моря. Он задал Артамонову разыскать камень у меня, а тот мог сойтись с Беранже ещё до моего приезда. Полковнику не стоило бы труда выведать подробности посещения этих краёв столь странной персоной – угрозами с обещанием не выдавать художника его врагам, например.

Но – камень. Едва ли не все вокруг знали о нём нечто такое, о чём я не догадывался. Как связаны между собой все эти люди, кто у кого в услужении и кто кого предал ради чего-то неведомого – всё скрыто под слоями лжи и лицемерия.

Кажется, впервые тогда я почувствовал себя котёнком среди стаи матёрых крыс.

Но пока каждая занята обедом в своём углу – мне ничто не угрожает. Беда, если, покончив со своими делами, они обратятся в мою сторону.

Накануне Крестовоздвижения получил я письмо от Анны с извещением встречать их в Бейруте не позднее конца октября. Долгожданная весть та оказалась в то же время совершенно неожиданной для меня, поскольку по всем ранним планам Прозоровских выходило ждать их лишь весной – если вовсе ждать. Все поклонники старались успеть к Страстной неделе, менее усердные – уж после Пасхи, когда море спокойнее, а путешествие удобнее. Так или иначе, зиму сподручнее было бы им провести в Италии, но они переменили решение, чем заставили меня изрядно волноваться. Признаться, я не чувствовал готовности к торжественному приёму и своему представлению уже в качестве возможного жениха – а именно такого сорта отношения к себе желал я разумом. Одновременно я ликовал. Граничившая с подлостью уловка моя с тем разорванным письмом, могшим предупредить Прозоровских от злоумышлений врагов, сыграла верно. Заманенные обещаниями райской жизни в святом уголке, они могли очутиться едва ли не на поле брани, но я ощущал себя победителем. Теперь только я мог сознаться себе, чего ради позабыл, а потом уничтожил то послание с предостережением. Не приличия ухаживания владели мной, а боязнь отпугнуть их от путешествия в эти земли. Я затаился, словно прячась в засаде. Мне не нужна была возлюбленная где-то во Франции, я страстно желал видеть её подле себя. Осознавал ли я опасность, которая хищником скрывается в моём умолчании, тем, что хуже лжи? О, вполне. Когда душа моя начала разрушаться под бременем страсти? Не знаю, но уже в ту пору мне вспоминалась часто притча о царе Соломоне, повелевшем дать по половине ребёнка обеим женщинам, претендовавшим на материнство. Я не убеждён, что смог бы в ту пору отказаться от своего счастья ради блага любимой.