Тайная история Владимира Набокова - Андреа Питцер

Сворачивая на подъездную аллею отеля, Александр Солженицын и его вторая жена (тоже Наталья) не знали, ждут ли их. Набоковы звали их в гости – в этом они были уверены. В ответ на приглашение Владимира Солженицыны написали, в какой день им удобно приехать, и стали планировать визит. Но подтверждение все не приходило, а телефон не отвечал.

Для пламенного проповедника Солженицын был очень щепетилен в том, что касалось встреч. Несколькими годами ранее ему пришло письмо от бывшего одноклассника по имени Кирилл. Тому в свое время грозил арест, и одной из причин преследований были слова, сказанные о нем Солженицыным. Кирилл обвинял Александра в том, что чуть не угодил по его милости в тюрьму. Но когда Солженицын стал знаменитостью, между бывшими одноклассниками завязалась переписка. Понимая, какая пропасть их разделяет, они все-таки решили встретиться.

Солженицын приехал на квартиру Кирилла и нажал на звонок. Прождав целый час на лестничной площадке, Александр написал записку и решил опустить ее в почтовый ящик на двери. Приподняв козырек над щелью, он увидел ноги в тапочках. Кирилл неподвижно стоял по ту сторону двери, не желая или не находя в себе сил открыть ее. Солженицын опустил козырек и ушел. Для себя он выбрал иной путь, но с пониманием относился к людям, которым было слишком больно смотреть в глаза прошлому.

Приближаясь к отелю, Солженицын не знал, что Владимир и Вера ждут их в отдельном кабинете, заказанном как раз для этого. Ведь мелкие взаимные пикировки не шли ни в какое сравнение с тем огромным уважением, которое писатели питали друг к другу. Но что-то заставило Солженицына застыть в нерешительности.

Он признавал гений Набокова, хотя и сожалел, что соотечественник не употребил его на благо родины. И, безусловно, хотел этой встречи, пусть она и получилась бы непростой. Заветным желанием Солженицына было поселиться в какой-нибудь деревенской избе; возможно, его смутила роскошь отеля? Или встревожила мысль, что Набоков, будучи уже не молодым, заболел или неважно себя чувствует?

Как бы то ни было, Александр не остановился. Не вышел из машины. Не повел Наталью в отдельный кабинет гостиничного ресторана, где его дожидался семидесятипятилетний Набоков.

Вместо этого Солженицын – с той же тактичностью, какую проявил по отношению к старому другу, – поехал дальше на север по Гранд-рю-Монтрё и через двести метров повернул на Рю-дю-Лак. Еще два километра, и Александр с Натальей выехали за пределы Монтрё.

Набоков был во всех отношениях современным писателем и одновременно – живым анахронизмом. Начиная новую жизнь, Солженицын был волен оставить соотечественника в прошлом, подобно герою первого романа Набокова, который покинул свою детскую любовь на вокзале и в одиночку отправился навстречу будущему.

Владимир и Вера сидели в отдельном кабинете ресторана, ожидая встречи с человеком, впечатлившим их не столько творчеством, сколько личным мужеством; с человеком, который мог понять, ради чего Набоков писал свои книги, если бы разглядел в каждой из них удар по тоталитаризму; с человеком, изгнание которого побудило Набокова поддержать открытым письмом Amnesty International, боровшуюся за спасение «каждой отдельной бесценной жизни».

Тот, у кого были самые высокие шансы распутать хитросплетения набоковской игры, упустил их. Солженицын пошел наперекор судьбе, которая, по его же словам, вела их с Набоковым навстречу друг другу. Набоковы прождали за столиком больше часа и ушли. Два писателя так и не встретились.

6

Ввязавшись в публичное сражение за тех, кого притесняли в Союзе, Набоков написал в конце года еще одно послание. По просьбе американских друзей, издававших русскоязычную литературу, Владимир отправил телеграмму непосредственно в Ленинград, призывая немедленно освободить диссидента и автора коротких рассказов Владимира Марамзина. Марамзина арестовали в 1974 году, а его библиотеку, где среди прочего обнаружили «Лолиту», сожгли.

Опасаясь, что телеграмма особого воздействия не окажет, Набоковы попытались придать делу Марамзина чуть больше огласки, намекнув редакции журнала People, что в интервью с Владимиром, которое они готовились опубликовать в следующем номере, неплохо было бы упомянуть о ленинградском послании. Редакторы так и поступили.

Набоковское интервью для People – смесь правды и преднамеренного лукавства. Писатель утверждал, будто на дух не переносит студенческих активистов и хиппи (в чем, вероятно, не покривил душой), и выражал сожаление, что Вера никогда не смеется (что не соответствовало действительности). Прежде чем давать интервью, Набоков по обыкновению поставил условие, что готовый текст перед сдачей в набор дадут ему на вычитку.

Владимир вообще часто правил статьи о себе, иногда даже постфактум. Любопытно, какие моменты он вычеркнул из своих интервью, включенных в книгу «Набоков о Набокове и прочем», которая вышла в конце жизни писателя. Скажем, он удалил признания, что набрал лишний вес, ремарку, что Толстой будто бы заразился венерическим заболеванием от швейцарской горничной, и обидные замечания в адрес Пастернака и других литераторов. «Я категорически отказываюсь критиковать современных писателей», – заявлял он в письме к одному журналисту, как будто и правда никогда этого не делал или не знал, что у репортеров, как говорится, все ходы записаны.

Когда в другом интервью Набокова попросили прокомментировать мнение, будто бы он извращенный и жестокий автор, он ответил вопросом на вопрос: «А мясник жестокий?» И пояснил: «Если я был жесток, наверное, так вышло потому, что мир в те дни казался мне жестоким».

В хороводе отрепетированных ответов и правок самого себя теряется возможность проследить, о каком Набокове идет речь в данный момент – о выдающемся писателе; о лукавом хозяине дома, любящем потчевать гостей шутками, или о волшебнике, который упрятал прошлое в текстах и ждет, когда же читатели его найдут. Как следствие, в интервью журналу People трудно понять, репортеру или самому Набокову мы обязаны абзацем, где писатель «не рвется в политику и не ищет бульварной известности, но включается в живую историю тем, что спокойно работает один десяток лет за другим, всю жизнь, пока его голос… не начинает звучать почти так же громко, как ложь. Лишившись родной земли и языка, он завоевал нечто большее… Он выиграл».

Что он выиграл? Славу, деньги, творческое бессмертие – безусловно. Но мир приговорил Набокова к литературной тюрьме, которую писатель сам для себя построил, ибо в его книгах, каждая из которых предназначалась для борьбы с тиранией, читатели не нашли ничего, кроме хитроумных игр в кривых зеркалах, отражающихся одно в другом.

До крушения советского режима Набоков не дожил. Но той осенью, когда расстроилась его встреча с Солженицыным, повидать писателя приезжали многие советские изгнанники. Набоков внимательно просматривал перевод «Ады» на французский; у него гостил представитель компании McGraw-Hill, издававшей его книги в Америке. Писатель задумывал новые вещи и приступил к роману «Лаура и ее оригинал», который успел закончить в уме, но не на бумаге.

Споры с Эндрю Филдом по поводу биографии продолжались, и к 1976 году отношения Набокова и его летописца стали откровенно враждебными. Неудивительно, что Филд сопротивлялся – обе стороны бесконечно правили рукопись и отфутболивали ее друг другу. С одной стороны, замечания Набокова шли на пользу книге – он уточнял детали, исправлял фактические ошибки и редактировал те места, которые касались людей за «железным занавесом». Но в то же время из биографии исчезали «вкусные» детали вроде тех, какие Набоков – самостоятельно или при помощи юристов – любил вычеркивать из своих интервью.