Алые сердца. По тонкому льду - Тун Хуа

– Только что я видела во сне матушку, – с тихим вздохом поведала Жолань.

– И что она сказала? – тут же спросила я.

– Она лишь улыбалась, и ее улыбка была такой прекрасной. Матушка часто улыбалась так до того, как заболела.

Я прижалась лбом к ее лбу.

– Она была прекрасна.

– Опять говоришь чепуху, – возразила сестра. – Матушка покинула этот мир вскоре после твоего рождения. Разве ты можешь помнить, как она выглядела?

– Не придирайся, – пробубнила я и погладила ее по щеке. – Если ты видела ее во сне, то почему не могу я?

Сестра улыбнулась.

– Залезай на постель и ложись рядом: мне нужно многое тебе сказать.

Торопливо сбросив туфли, я устроилась возле Жолань. Та вздохнула и сказала:

– Я знаю, что уже скоро увижусь с матушкой.

– Сестрица! – глухо вскрикнула я, обнимая ее.

– Ты помнишь северо-западные земли? – пробормотала Жолань.

– Помню. Разве их можно забыть?

Сестра закрыла глаза.

– Я никогда не любила Пекин. Совсем не любила. Всякий раз, закрывая глаза, я видела бескрайнюю пустыню Гоби, серебрящиеся под солнцем снежные пики и ручьи талых вод, заросли высоких тамарисков и верблюжьих колючек, что так часто рвали мне юбку.

– А еще плоды пшата, которых почему-то всегда хочется, несмотря на то что они безвкусные, – добавила я.

– Точно, – засмеялась Жолань. – Как только слышишь их терпкий соблазнительный запах, не можешь удержаться и суешь в рот, чтобы тут же об этом пожалеть: они прилипают к зубам и совсем не имеют вкуса.

– А еще я скучаю по тамошнему винограду, – протянула я.

– Пекинский виноград разве можно считать виноградом? – с улыбкой подтвердила сестра. – Мало того, что кожица толстая, так еще и почти совсем не сладкий.

– Да! – воскликнула я. – Наш виноград стоит лишь положить в рот и слегка сжать зубами, как шкурка сразу исчезает, а рот наполняется сладким соком!

И мы обе негромко рассмеялись.

– Покидая те земли, я думала, что смогу когда-нибудь вернуться. Однако оказалось, что тогда мы распрощались навсегда. – Голос сестры стал печальным. – Я не была дома больше двадцати лет.

Я крепко обняла ее, сдерживая слезы.

– Не расстраивайся, сестренка. На самом деле я счастлива, очень счастлива. Я скоро увижу матушку и Циншаня.

– Циншаня?[69] – переспросила я.

Жолань, повернув голову, с улыбкой взглянула на меня.

– Ты еще помнишь его?

– Помню, – торопливо отозвалась я.

– Вот я глупая, – расплылась в улыбке сестра. – Разве возможно, чтобы те, кто видел его, могли его забыть?

– Верно, – улыбнулась я.

Жолань тихо вздохнула и закрыла глаза. После долгого молчания она сказала, словно обращаясь сама к себе:

– Я знаю, что поначалу он совсем не хотел учить меня ездить верхом. Мои изнеженность и плаксивость вызывали у него недовольство. Если бы не мое высокое положение, он бы давно отказался от такой ученицы.

– Ты много плакала? – удивилась я. – Почему я ничего не знала?

– Я и сама удивлялась, – мягко улыбнулась сестра. – Матушка рано умерла, а я всегда была гордой и не желала выглядеть слабее других. Но когда он с насмешливой, снисходительной улыбкой смотрел, как неуклюже я сижу в седле, то, сама не зная почему, не могла сдержать слез, чувствуя себя обиженной.

Я улыбнулась, хотя внутри меня разъедала горечь.

– Наверняка потом он больше над тобой не насмехался, сестрица.

– Тут ты ошибаешься, – улыбнулась в ответ Жолань. – Он с детства рос, выживая на городских улицах, был ужасно вредным и языкастым: его слова резали, будто ножи. Он получил некоторое образование, поэтому при желании мог говорить не только грубо, но и достаточно вежливо. И всегда мог найти какой-нибудь недостаток, над которым можно поиздеваться.

– Значит, ты не сердилась на него?

Губы сестры изогнулись в легкой улыбке, и она надолго задумалась.

– Разве можно было не сердиться? – произнесла она наконец. – Но он говорил, что ему нравится, когда я злюсь, потому что лишь тогда я выглядела живой, такой, какими обычно бывают молодые девушки. По его словам, я все делала по правилам и напоминала изысканно выполненную деревянную статую.

Я заметила, что Жолань утомилась, и поспешно предложила:

– Сестрица, поспи немного.

Жолань открыла глаза и взглянула на меня.

– Я еще не сказала многого из того, что много лет скрывала внутри. Как только выскажу это, мне станет легче.

– Я буду здесь, с тобой, – успокаивающе улыбнулась я. – Дождусь твоего пробуждения, и мы продолжим разговор.

Она закрыла было глаза, согласившись на мое предложение, но вдруг вновь открыла их:

– Тебе не нужно возвращаться во дворец?

– Я останусь с тобой, сестрица, и не поеду обратно.

– Если Его Величество позволяет тебе столь неподобающее поведение, то я могу уйти со спокойной душой, – проговорила Жолань со слабой улыбкой.

– Ты можешь быть спокойна, – улыбаясь, заверила я. – Его Величество очень хорошо ко мне относится, и я больше не буду страдать.

Несколько мгновений Жолань молча смотрела на меня внимательным взглядом, после чего кивнула и вновь смежила веки.

Тихонько поднявшись с постели, я вышла из комнаты и отправилась на поиски какой-нибудь служанки, чтобы та заварила горячего чаю. У окна, опустив голову, стоял восьмой господин. Едва завидев меня, он торопливо отвернулся и ушел, не проронив ни слова. Я кинулась было за ним, но тут же замерла на месте. Что я могла ему сказать? Его боль невозможно облегчить словами, тем более если их произнесу я. Пожалуй, для него любые мои слова стали бы лишь солью, просыпанной на открытую рану.

– Барышня, пора ужинать, – раздался за моей спиной тихий голос Цяохуэй.

Я только покачала головой, неотрывно глядя на спящую Жолань.

– Когда госпожа проснется, о ней надо будет позаботиться, – негромко добавила Цяохуэй. – Если вы, барышня, не перекусите, то откуда у вас возьмутся силы, чтобы заботиться о госпоже?

Я кивнула и следом за Цяохуэй вышла из комнаты, напоследок велев позвать меня, как только сестра проснется.

Когда я сидела на кане, наблюдая за тем, как служанки накрывают на стол, занавеска поднялась и вошли десятый и четырнадцатый господа. Служанки поспешно рассыпались в приветствиях, а я молча взглянула на них и, лишь дождавшись, пока все выйдут, наконец спрыгнула с кана и поздоровалась.