Серебряный век в нашем доме - Софья Богатырева

Замечательно, что много лет спустя, в иную эпоху, я узнала, что не только мне, выросшей в семье, отрицательно настроенной по отношению к режиму, но чуть ли не каждому из моих однокурсников было что скрывать: арестованного отца, которого выдавали за погибшего на фронте; дедушку-священника; бабушку-еврейку; знаменитого в двадцатых и расстрелянного в тридцатых поэта, который был когда-то женат на тетке; причину, по которой родился в Караганде, куда сослали беременную маму как члена семьи изменника родины – папы; иконы на стенах или запрещенные книги в шкафах; дворянское происхождение – такой изъян, впрочем, считался простительным.

Господи, что ж они так убивались? Лицемерие? Гипноз? Вера в то, что “царь-батюшка” ни в чем не был виноват, а зло творили его жестокие сатрапы? Или столь сильное в молодости – и мне тогда не чуждое – желание быть “своим”, быть как все, быть со всеми?

А ведь до чего же хотелось быть как все! Быть со всеми…

Я не умею читать. Мне в школу на будущий год, а я читать не умею. Мама ужасается, папа потешается. Под великим секретом мама поделилась бедой с подругой и теперь обречена выслушивать рассказы о вундеркиндах-грамотеях: тот в семь лет читает Толстого, та в шесть с половиной – Тургенева. Мама верит и обливается слезами, папа пробует утешать:

– Научится она читать, увидишь. Профессором, может быть, не станет, но читать выучится, это я тебе обещаю!

Да умею я читать, успокойтесь! Велика премудрость: “Ма-ша-ка-ша-ешь-ма-ша-ка-шу”. Неохота мне жевать вашу машу с кашей – скучно. Я хочу читать так, как они, мама с папой: чтобы толстая книга, мелкий шрифт и – быстро.

– “…Если кузнец Вакула принесет те самые черевики, которые носит царица, то вот мое слово, что выйду тот же час за него замуж…” – это папа читает мне Гоголя.

– это мама читает мне Некрасова.

Ну какая может быть маша с кашей после такого?!

В зиму 1940–1941 года по вечерам папа читает вслух “Оливера Твиста” (по ходу дела адаптируя текст, как я обнаружила позднее). Мы сидим в обнимку на зеленом плюшевом диване, а на фоне стены – той, что напротив, – движутся послушные его голосу фигуры Оливера, его обидчиков и защитников. Мама сидит у стола, но смотрит не на стенку, где мне видно то, о чем читает папа, она смотрит на нас с ним.

Так – легко и свободно – и чтобы мама так слушала, у меня не выходит. А если не выходит так, то не надо мне никак. То, что получается у меня, по моим понятиям не значит: “уметь читать”. Я и говорю всем, что не умею. Проверить никто не догадывается. Нам бы следовало договориться о дефинициях, но подобные темы не принято обсуждать с дошкольниками. Беда в том, что литературный текст я воспринимаю только на слух: это они, отец и мама, сами меня избаловали, прочитав мне в ранние мои годы с присущим им обоим артистизмом десятки подходящих для детей шедевров. Читать я худо-бедно умею, но терпеть не могу, мне ненавистен самый процесс складывания букв в слова, меня невозможно усадить за книгу.

Дабы приохотить к чтению, мне покупают подходящие книжки:

– Вот: про девочку и собаку. Совсем как у нас. Правда, похоже? – спрашивает мама не совсем натуральным голосом.

Ничуть не похоже. На картинке в книжке: девочка с гладкими волосами возится с кудлатой собачонкой. У нас кудлатая девочка, волосы у меня вьются, а доберман-пинчер Дик – тот весь гладкий, от кончиков острых ушей до остатка обрубленного хвоста. Ну зачем стану я разбирать-стараться про ту девочку и ту собачку, когда вот она я, девочка, и вот он Дик, собака? Лучше я ему сама что-нибудь сочиню, как мне надо: печально, красиво и с хорошим концом. Дику рассказывать – одно удовольствие. Пока ему чешешь за ухом, лежит не шелохнется, от него не услышать: “Не выдумывай” или: “А теперь скажи, как было на самом деле”. Мы с ним хорошо понимаем друг друга. Он из того чудесного, волшебного мира, где хочется жить всегда, а не только перед сном, где мне всё по росту и по вкусу, ладно и складно, где я умею бегло читать “с выражением” и лучше всех играю в лапту.

Мы дочитали “Оливера Твиста” и начали “Маугли”.

Тут все и рухнуло.

Мы никогда не узнали, кто позвонил нам по телефону и прокричал в трубку:

– Включите радио!

По радио передавали речь Молотова. Он сообщил, что началась война. День был воскресный, полдень, мы собирались переезжать на дачу. Война застала нас среди упакованных корзин и собранных чемоданов. Взрослые принялись в молчании их разбирать. Я подошла к окну и уставилась на хорошо знакомый мне тополь, который стоял тут всю мою жизнь, стараясь покрепче его запомнить: я так поняла, что теперь все будет по-другому. Так и случилось.

Отец был мобилизован на третий день войны. Детей писателей отправили в эвакуацию 6 июля. Только малыши, до трех лет, поехали с мамами. Из тех, кого определили в интернат и поселили в Берсуте на высоком берегу реки Камы, я была, кажется, самой младшей и уж точно самой несамостоятельной. У меня была с собой кукла с закрывающимися глазами, и я всем говорила, что не умею читать. Я пыталась жить в том, навсегда исчезнувшем мире, с папой и мамой, с Диком и “Оливером Твистом” и безнадежно не ориентировалась в новой реальности. Со мной все время что-то случалось, я постоянно куда-то проваливалась: в глубокую лужу, в лисью нору, в придорожную канаву, в противопожарный бочажок. В конце концов я провалилась в полноводную реку Каму, что принесло мне даже кратковременную славу, потому что выудил меня оттуда, завернул в свою рубашку и отнес на руках по высокому откосу в спальню младших девочек Тимур Гайдар, кумир старших девочек. В Тимура все они были влюблены поголовно: повесть “Тимур и его команда” перед самой войной печаталась из номера в номер в газете “Пионерская правда” и даже успела выйти в свет отдельной книгой.

Важная сторона интернатовской жизни – кто в кого влюблен – тоже мне плохо дается: я не могу разобраться, достаточно ли тут одного персонажа или их должно быть несколько, можно ли брать героев из книжек или только живых, а если из живых, то непременно ли здешних или разрешается кого-нибудь из довоенной жизни? Когда меня окончательно допекли насмешками – “читать не умеет, в куклы играет, в кого влюбиться, не знает, надо ей в детский сад, а не к нам” – я брякнула наугад имя Стасика Нейгауза из первого отряда и, как оказалось, сильно промахнулась: мало того что он тогда меня, как прочую мелюзгу из нашего десятого, в упор не видел, но и четверть века спустя, когда разница в годах уже не имела значения, продолжал в упор не видеть, хотя мы часто сталкивались нос к носу на пастернаковской даче. Выбери я в те дни по примеру старших Тимура, вот бы была красота: я – утопленница, он – спаситель, прямо как в сказке! Но, увы, меня всегда отталкивали коллективные чувства.