Ликвидатор с Лубянки. Выполняя приказы Павла Судоплатова - Николай Хохлов

Источником его авторитетности в Берлине была опытность и интуиция талантливой Тамары Николаевны. Она быстро поняла, что для своей карьеры Гудимович нуждается в ее помощи, как в манне небесной, и, по цветистому выражению Ревенко, «поставила свой шанс на карту Гудимовича». Вдвоем они расследовали причины саарского ареста, перетягивали постепенно в свои руки нити управления группой и, продолжая цитировать того же Ревенко, «копали Коваленко крупную яму».

Колоритность сложившейся обстановки не ускользнула, наверное, от глаз Франца – старого волка в разведке. Он сидел у конца стола, небрежно откинувшись на спинку стула, и переводил хитрый взгляд с солидно басившего Гудимовича на раскрасневшуюся в служебном рвении Иванову, на Савинцева, застывшего в официально-иронической позе, и на Коваленко, глаза которого, скользя с Ивановой на Гудимовича, выражали попеременно беспокойство и презрение. На меня Франц особенного внимания не обращал. Как потом стало известно, он принял меня за представителя немецкой компартии, то есть в некотором роде за своего коллегу. В разговор я почти не вмешивался и только изредка задавал незначительные вопросы по биографии Франца.

Беседу вел Гудимович. Когда я пришел, разговор приближался к концу:

– Спросите его, Тамара Николаевна, что же он конкретного сделал за прошедшую неделю, – басил Гудимович, – и пусть не крутит, отвечает прямо и точно.

Иванова перевела первую часть фразы. Франц поднял плечи и усмехнулся углом рта:

– Несколько часов подряд вы пытались выжать из меня, как из лимона, все, что я знаю и не знаю. Теперь вы спрашиваете об итогах. Не было бы правильнее подвести их вместе с вами? Где нет конкретных заданий, трудно добиться конкретных результатов.

Поведение Франца мне нравилось. Я еще раз подумал, как искажаются характеристики людей в материалах агентурных дел. В нем не было заметно ни желания услужить, ни даже особого почтения к присутствующим. Только на Савинцева он, по-моему, взглядывал временами с подчеркнутым уважением и оттенком сообщничества, как бы желая сказать: «Ну, что с них возьмешь. Кабинетные герои. Мы-то с вами знаем, как работать…»

Когда Франц встал со стула, чтобы распрощаться, я увидел, что он маленького роста. На небольшом лице с острым подбородком выделялся крупный, крючковатый нос. Волосы неопределенного серого цвета были редки, и со лба в них врезались два глубоких облысевших клина. Пожимая всем руки, Франц не терял своей полуиронической улыбки. Разговор закончился ничем. Гудимович дал Францу прежнее абстрактное, ничем не подкрепленное задание – работать над поисками документов для переезда в Западную Германию. Франц имел полное право иронически улыбаться:

– Я думаю, что если вы очень долго будете настаивать на этом задании, мне придется сделаться карманником и поискать на ярмарке рассеянного иностранца – съязвил он, прощаясь с Гудимовичем.

Тот хотел было вскипеть, но Иванова прибавила к своему переводу многозначительный, сигнальный взгляд, и Гудимович сдержался.

– Ну, как? – спросил меня Коваленко, когда Франц ушел.

Он знал, что я не уважаю «ревизионную комиссию» и продолжаю считать Коваленко начальником группы.

– Н-не знаю. Не знаю еще, – медлил я с ответом.

– Чего не знаю да не знаю! – вмешался Гудимович. – Говорите, берете или нет.

– Возьму, пожалуй, – ответил я, обращаясь к Коваленко. – Возьму. Его можно поселить во Франции и держать для ответственных дел. Только ведь без Феликса он ехать не захочет. Что, если дать им встретиться? Я мог бы посмотреть обоих сразу и решить окончательно.

Через несколько дней в той же гостиной особняка на Вальдорфаллее Франц и Феликс встретились впервые после многих лет. То есть «впервые» по официальной версии. Они слишком восторженно трясли друг другу руки и вспоминали невпопад старых друзей. Нам с Савинцевым стало ясно, что Франц и Феликс сумели какими-то путями разыскать друг друга раньше, чем им это разрешила советская разведка. Но мы не были мелочными людьми и заводить об этом разговора не стали.

Феликс показался мне совсем безобидным для моей резидентуры. Он принадлежал к типу людей, которых французы называют «бонвиван», то есть «прожигатели жизни». Вскоре я понял, почему в его агентурном деле мелькало столько историй с женщинами.

Я спросил как-то Иванову, что она думает о Феликсе.

– Мне пока трудно сказать, – ответила она. – Могу лишь угадать главное из того, что он сам думает о себе. Феликс считает себя в первую очередь красивым и интересным мужчиной. Причем, вероятно, он прав.

При последних словах Тамара Николаевна даже немного смутилась.

Ее замечание было метким. Феликс не сомневался в том, что природа наградила его качествами, необходимыми среднему «пожирателю сердец».

Шляпы он не носил ни в дождь, ни в снег и гордился шевелюрой темных, слегка вьющихся волос, на которых не отразились его сорок лет. В легком плаще с погонами, с цветным шарфом, завязанным клубком у горла, он был похож больше на француза или итальянца, чем на немца. Плотно сбитая фигура, казавшаяся высокой, с горбинкой нос, коричневые глаза и по-южному выразительный рот помогали ему одерживать легкие победы над северными женщинами. Но Феликс был авантюристом не только в личной жизни. Присмотревшись к нему повнимательнее, я понял, что работал он в разведке, в общем, из-за нежелания, может быть, и неспособности заняться чем-нибудь, требующим усидчивости и усердия. В философии коммунизма и проблемах классовой борьбы он ничего не понимал и не утруждал себя их изучением. Обрывки фраз из коммунистических газет помогали ему кое-как поддерживать беседу при встречах с советскими разведчиками, но он всегда стремился поскорее перейти с разговоров о политике к проблемам более «земным». Москва была права: Феликс действительно был готов на все, что угодно, по нашему приказу. Следовало, наверное, добавить: «Только бы ему хорошо за это заплатили». Дело было не только в самом денежном вознаграждении. Феликс представлял себе работу с разведкой как приятное времяпрепровождение, с карманами, полными денег, и возможностью жить вне законов общества, не делаясь простым уголовником. Все эти стороны характера Феликса в его личном деле не были достаточно показаны. Я же не спешил информировать Москву об его истинном облике. Савинцев, правда, Феликса невзлюбил с первой встречи и утверждал, что боевой друг Франца всего лишь авантюрист с претензией на идеологию. Но горячие рекомендации Франца и история их похождений во время войны держали центр в своеобразном гипнозе. Феликса считали агентом высокого полета и больших возможностей. Такое сочетание правды и кривды меня устраивало.

– Значит, решили включить в свою сеть обоих дружков, Франца и Феликса? – спросил меня Мирковский, когда, вернувшись из Берлина, я встретился с ним в особняке в Турчаниновском переулке для отчета о поездке.

– Да. Франца как способного и дисциплинированного агента, а Феликса в качестве принудительного ассортимента. Они настаивают на том, чтобы работать вместе.

Я сказал Мирковскому неправду. В действительности дело обстояло как раз наоборот. Феликс был менее опасным человеком для моих планов. Франц рассматривался мною как принудительный ассортимент. Но рискнуть стоило, комбинация этих двух агентов в одну опорную группу придавала вес «резидентуре Петра».