Прайд. Кольцо призрака - Олег Попович

– Что я порвала? Какую цепочку? – спросила Анна и догадалась, что она молчит.

Она увидела, Сашка перебирает волны с летучими гребешками света и раскладывает их ровно, волна к волне.

– Ты должна пройти до конца, – тихо сказал Сашка. – Если бы ты только могла не отчаиваться…

– Не хочу! – вдруг заплакала Анна. – Не надо, не надо! – И она отступила назад.

– Погоди, там лестница! – заволновался Сашка. – Я тебе посвечу.

Анна поискала глазами перила, не нашла и стала сходить со ступеней.

– Не иди спиной, упадешь! – испуганно крикнул Сашка.

Анна посмотрела и увидела, что лестнице нет конца.

– Осторожней! – донесся до нее голос Сашки. – Смотри под ноги. Ступени, чем ниже, тем больше стирались, становились незаметнее.

Она оглянулась в последний раз и увидела его светящиеся руки, уже совсем бледные, протянутые к ней.

– Илья, это я, Анна.

Молчание каплей повисло на том конце провода.

– Анна? – Безрадостный, высушенный до шороха голос. – Да, да.

– Ты все не звонишь, вот я и решила сама… – Анна невольно сбивалась на виноватость и рассердилась на себя.

– Я пока ничего не могу тебе сказать. По правде говоря, не успел.

– Ничего не надо. Приехал Борис. А-а, ты не знаешь Бориса. Сашин друг. Он сделает все сам.

Илья молчал, словно куда-то провалился.

– Так я забегу за…

– Только не сегодня, – не дав ей договорить, как-то твердо и быстро отозвался Илья. – Извини. Я сейчас должен уйти. Созвонимся через пару дней.

– Нет. Я тут рядом, на углу. Ты просто отдай мне рукопись, и я побегу. Не уходи, я – сейчас.

Илья стоял в дверях. Что-то неуловимо изменилось в нем за эти несколько дней. Какая-то настороженность, отчужденность в глазах. Чем-то расстроен или просто устал.

– Ну, давай, и я побегу, – чувствуя неловкость незваной гостьи, сказала Анна.

– Да нет, заходи уж. – Илья перехватил руку Анны и втянул ее в полную блеска переднюю, где на лаковом полу видны были следы вылизывающего языка.

– Ты же куда-то торопился, – в недоумении сказала Анна, пока он аккуратно распинал на вешалке ее плащ.

– Переиграл, отложил, не важно, потом, – чем-то недовольный отмахнулся Илья, и Анна не стала больше спрашивать.

На полу лежало мелко просеянное сквозь занавески солнце. Анна привычно утонула в ворсистой ласке дивана. Ее локоть почтительно приняла мохнатая подушка.

– Хочешь кофе?

– Нет, спасибо. Не буду тебя задерживать.

Но Илья, или не поняв, или недослышав, исчез. И тут же за стеной застрекотала кофемолка.

Побуду немного, разрешила себе Анна. Это начал снотворно действовать тягучий уют дивана. Илья с привычной ловкостью холостяка расставил на журнальном столике чашки.

– Ты что, мебель переставил? – оглядываясь, спросила Анна. – Пусто как-то. Чего-то не хватает.

Анна посмотрела на письменный стол, ключ торчит в верхнем ящике.

– Нет, – очень спокойно сказал Илья, – просто ты была вечером. Днем все другое, не замечала? Свет другой и вообще…

Анна отхлебнула кофе. Неуловимое беспокойство передалось и ей. Она отодвинула чашку.

– У тебя дела, не хочу тебе мешать. Давай Сашины бумаги. Я пошла.

Илья закусил губу, обдумывая что-то. Глубоко, утробно вздохнул. Не спеша, ласково сложил обе ее руки ладонями вместе. Укрыл мягким, байковым.

– Вот так, вот так. Только не волнуйся. Обещаешь? Давай спокойно. Понимаешь, сейчас, именно в данный момент, их у меня… нет.

– Как нет? – не понимая, повторила Анна. Она попробовала высвободиться, но Илья крепко держал ее руки. – Где они?

Успокаивающий, оплетающий голос:

– Сейчас все, все тебе объясню. Что ты так глядишь? Ничего страшного.

– Постой, постой! Так это Лапоть. Ты ему отдал! – тихо вскрикнула Анна. – Боже мой!

– Анна, дорогая, ничего я не отдавал. Что ты, что ты! Все совсем не так.

Анна оказалась возле письменного стола. Она не подбежала, ее словно какая-то сила перенесла. Рванула ящик на себя. Он был не заперт.

– Где они? Где? – повторяла она. Она начала хватать и выбрасывать из ящика все подряд. Листы, отпечатанные на машинке, какие-то графики, блокноты. Желтый сухой лист бумаги, плавно вильнув в воздухе, стыдливо лег на кресло. Не было одного: пачки листов, исписанных полетным, просторным почерком.

– Видишь, видишь! Нет рукописи. Ее нет, – шептал Илья за ее плечом. – Но это ничего. Надо подождать…

– Ты, ты! – задохнулась Анна. – Ты тогда нарочно испортил свет, а Лаптя спрятал. Нарочно! Чтоб он украл.

– Что ты несешь? С ума сошла!

– Значит, скажешь, он украл, а ты ни при чем, да? – Беспомощность, гнев ослепили Анну. – Врешь! Когда я тебе позвонила из автомата, я попросила: посмотри в ящике. Рукопись там была? Да говори же!

– Ты не даешь мне сказать. Ты можешь послушать?

– Ну, говори. Что? Ну!

– Ты не знаешь. Я… не хотел тебя пугать.

– Пугать? – Взявшиеся откуда-то силы помогли ей негромко и едко рассмеяться. – Интересно. Чем же ты мог меня напугать?

– Ты позвонила, да. Я открыл ящик, а рукописи там… понимаешь… там ее нет.

– Нет? А-а!.. – Крик сорвался с губ Анны, и она зажала рот ладонью.

– Вдруг слышу, хихикает кто-то. – Илья наклонился вперед, лишь бы сдвинуть луч ее уничтожающего взгляда. – Сидит на диване и смеется. Бумаги у него на коленях, а он их руками гладит, гладит… Ты слушаешь? И говорит: «Это я так, в шутку». Теперь-то я понимаю, он не ушел. Спрятался. А тут ты позвонила. Представляешь, какое мне нужно было самообладание? Ну, чтобы ты ни о чем…

– Не догадалась? Дура я, дура. – Анна застонала, до боли кусая губы. – А ведь я догадалась, почувствовала.

Илья исподлобья поглядел на нее.

– В маленькой комнате. Больше негде, – прошептал он.

– Чтоб я поверила? Как я могу тебе верить? Ты так говорил со мной, мне стыдно стало. Думаю, чего звоню, беспокою. А ты… Постой, если в маленькой комнате, там же твоя мать. Она бы увидела.

– Анна, это глупо, но… Мама сама могла спрятать. Куда хочешь. За занавеску, даже к себе в постель. Она верит, понимаешь, что он в нее влюблен. Он как-то внушил ей эту чушь. Чушь! Чушь! – Илья, подтверждая, вскинул руки. – Но мамочка, бедная. Смешно, конечно.

Илья нерешительно улыбнулся, приглашая Анну вместе посмеяться над «бедной мамочкой».

– Как ты можешь… – с отвращением сморщилась Анна. Илья сокрушенно вздохнул, а глаза призывали к разумной жалости, нет, не к нему, а к старости, которую нельзя судить уж слишком беспощадно.