Королева Брунгильда - Брюно Дюмезиль

На этой основе можно только строить гипотезы. Конечно, о личности епископа Лиутхарда совсем ничего не известно, но все-таки было бы странно, если бы этот прелат пожелал изобразить на своей монете символ австразийской дипломатии в случае, если в Англию его послал король Нейстрии Хильперик. Добавим: если сопоставить рисунок на монете Лиутхарда и места жительства дочерей Хариберта, есть все основания предположить, что Берта проживала в монастыре Святого Креста в Пуатье. А ведь это заведение находилось под контролем святой Радегунды, не испытывавшей никакой симпатии к Хильперику. В начале 580-х гг. она даже отказалась выдать одну из своих монахинь, не позволив тем самым королю Нейстрии заключить союз с вестготами.[124]

Поэтому при всех необходимых оговорках можно допустить, что выдача Берты замуж в Кент была элементом большой австразийской дипломатии. Мы видели, что внешняя политика Брунгильды опиралась по преимуществу на брачные союзы: ее дочери выходили за вестготских принцев или обручались с ними, а ее кузину Теоделинду отдали королю лангобардов. Кроме того, утверждению первенства франков всегда служила католическая религия. Австразийская канцелярия систематически требовала гарантий, что принцессы, выдаваемые за рубеж за ариан или язычников, смогут по-прежнему придерживаться никейских ортодоксальных верований. В свое время Хлодозинда, сестра Сигиберта I, была отправлена к лангобардам с указанием оставаться католичкой и, если будет возможность, обратить своего мужа, короля Альбоина. Те же инструкции получила Ингунда, дочь Брунгильды, и Теоделинда при дворе Аутари тоже сохраняла надменную приверженность к католичеству. Таким образом, в дипломатическом плане вера в решения Никейского собора служила одновременно признаком принадлежности к франкскому народу и знаком культурного превосходства. Берта была последней из долгого ряда.

Иллюстрацией распространения католичества с помощью австразийских принцесс служит и монета епископа Лиутхарда. В самом деле, изображение реликвии Креста вызывает ассоциации со святой Еленой — императрицей, которая организовала раскопки на Голгофе, чтобы найти орудия Распятия. А ведь Елена, мать великого Константина, была прообразом верующей женщины, которая выходит за языческого князя, чтобы вернее распространять христианство. Вскоре папа укажет Елену Берте в качестве образца.

Если замысел английского брака принадлежал Брунгильде, то в начале 590-х гг. ее дипломатическая деятельность еще не увенчалась полным успехом. Действительно, Этельберт оставался язычником, хотя Берта оказывала на него давление, чтобы он принял христианство. В таком случае можно понять сдержанность Григория Турского в рассказе об этом браке: в то время, когда он писал свою «Историю», брачный союз христианки и закоренелого язычника считался чем-то шокирующим, и привлекать к нему особое внимание не следовало, особенно если в его заключении сыграла роль Брунгильда, покровительница Григория.

Зато тот факт, что франки имели возможность навязать двору английского короля присутствие галльского епископа, в достаточной мере показывает, что на Северном море существовала меровингская гегемония. Если англосаксонские королевства так никогда и не стали вассальными государствами Меровингов, они были втянуты в политическую и культурную орбиту континентальных соседей. В 596 г. папа Григорий Великий мог даже полагать, что жители Кента — подданные Брунгильды.[125]

* * *

В конце VI в. в варварской Европе уже доминировала франкская канцелярия. На свой лад Брунгильда вернулась к старому замыслу Теодориха Великого, состоявшему в том, чтобы наладить связи между всеми варварскими народами и таким образом проводить европейскую дипломатию, независимую от Византии. Конечно, почти десять лет королева была вынуждена сражаться в Италии в интересах Империи. Но разве она не обманывала своего заказчика, никогда не используя свои возможности в полную силу? К тому же после 590 г. ей удалось обрести независимость. Ее контакты с вестготами, лангобардами и англосаксами уже свидетельствуют о полной самостоятельности действий.

Тем самым франкская политика 570-х — 590-х гг., не прибегая к грубому разрыву, впервые затормозила византийскую реконкисту. Ведь лангобардское вторжение 568 г. могло быть лишь вторичным симптомом. Если бы имперцам удалось вернуть себе контроль над Италией, они бы сохранили все козыри, чтобы постепенно присвоить обратно всю Западную Европу. Неудача при осаде Павии в 590 г. из-за дезертирства франков положила конец этим надеждам. Не факт, что все варварские народы понимали, что им грозит, если они по-прежнему будут позволять, чтобы ими манипулировали и натравливали их друг на друга ради их взаимного ослабления, к величайшему удовольствию империи. Но Брунгильда, конечно, сознавала эту опасность. Согласившись подписать мир с лангобардами и вестготами, дочь короля Атанагильда показала, что извлекла уроки из ошибок отца.

Западу без империи было лучше. Признание этого означало, в интеллектуальном отношении, переход порога средневековья. Брунгильда с ее двойственной политикой еще находилась на стыке двух миров, но, похоже, уже сделала выбор. В 590 г. к тем же мыслям пришел один италиец и византийский подданный, для чего ему пришлось пережить страшную внутреннюю драму; в результате Григория Великого можно считать одновременно последним римлянином античности и первым папой средневековья. Однако королева франков и отец церкви не были могильщиками римской цивилизации. Просто они вскоре обсудят сообща возможность создания нового пространства, в большей мере религиозного, чем политического, которое получит название христианского Запада.

28 марта 592 г. король Гунтрамн умер в мире с церковью и, главное, в своей постели. Уже давно ни один Меровинг не встречал столь мирной кончины. Подданные, соблюдая почтительный траур, похоронили его в Шалоне, в красивом монастыре святого Марцелла, основанном им самим. Григорий Турский, конечно, узнал о смерти Гунтрамна, но ему, вероятно, не хватило времени или желания упомянуть этот эпизод в своей «Истории». В самом деле, хронист скончался несколько позже, несомненно 17 ноября 594 г.,[126] Его сломили двадцать лет епископского служения, занятых строительством церквей, окормлением бедных и распространением сплетен о современниках. Поколение ушло.

Для Брунгильды весть о смерти Гунтрамна бесспорно была сигналом освобождения. Конечно, уже несколько лет как ей удалось избавиться от обременительной опеки деверя, но теперь ей больше не приходилось опасаться, что Бургундия предпримет какой-нибудь хитрый маневр. Однако историки вынуждены признать, что самые блистательные годы царствования Брунгильды им неизвестны. Кончину Григория Турского уже можно было бы считать крупнейшей трагедией для исследователя документов, но последовал и второй удар судьбы — вдруг отложил перо Фортунат[127]. Чтобы следить за хронологией событий, нам отныне придется, за неимением лучшего, обходиться «Хроникой» Фредегара, произведением, составленным более чем через полвека после описываемых событий и в среде, где памятью Брунгильды не дорожили.