Рубикон. Триумф и трагедия Римской Республики - Том Холланд

Даже гости из Рима вынуждены были признавать, что Александрия — это нечто особенное. Когда Цезарь через три дня после убийства Помпея проплывал мимо острова, на котором располагался Фаросский маяк, он приближался к городу более крупному,[248]более космополитическому и, безусловно, более прекрасному, чем его собственный. Если Рим, корявый и похожий на запутанный лабиринт, являлся свидетельством неотесанных добродетелей деревенской Республики, то Александрия всем видом своим говорила о том, чего может достигнуть царь. И притом не всякий царь. Гробница Александра Великого по-прежнему оставалась талисманом основанного им города, а план его улиц — сетка, обрамленная сверкающими белизной колоннадами, оставалась такой же, какой увидел ее три века назад победоносный македонец, вслушиваясь в шум волн у пустынного побережья. И теперь на том месте, где прежде не было ничего, кроме песка и круживших над ним чаек, простирался роскошный городской ансамбль. В этом городе впервые появилась нумерация домов. Банки его питала торговля с востоком и западом, пристани заполняли привезенные со всего мира товары. Прославленная библиотека могла похвалиться семью сотнями тысяч свитков и была построена во исполнение высокого замысла: все написанные когда-либо книги должны оказаться собранными в одном месте. В граде этом даже существовали жетонные автоматы и механические двери. Все в Александрии было достойным в превосходной степени. Неудивительно, что Цицерон, считавший все, что находилось за пределами Рима, «нищим захолустьем»,[249]вынужден был сделать исключение для города, соперничавшего с его собственным в претензии на звание центра мира. «Да, — признавался он, — я мечтаю, и давно мечтал увидеть Александрию».[250]

Он не был единственным среди римлян, кого звал к себе этот город. Земля Египта обладала несравненным плодородием, и покоривший Александрию проконсул получил бы в свои руки житницу всего Средиземноморья. Подобная перспектива давно отравляла и без того ядовитый водоворот римской политики, питая бесконечные интриги и скандалы по поводу взяточничества, однако, никто, ни Красе, ни даже Помпей, не сумел добиться египетского главнокомандования. Согласно неписаному соглашению столь ослепительный приз оставался недоступным. С точки зрения большинства сограждан было проще и выгоднее предоставить правящей династии оплачивать издержки по управлению страной. Сменяли друг друга монархи, и каждый из них идеально справлялся с ролью карманной собачки Республики, обладая достаточной силой, чтобы досуха выжимать своих подданных в пользу римских патронов, и тем не менее оставаясь слабыми в той мере, чтобы не представлять для Рима какой-либо угрозы. На столь унизительных основаниях позволено было влачить свое существование последнему из независимых греческих царств, некогда основанному полководцем Александра и представлявшему величайшую силу на Востоке.

Однако самих царей Египта следовало считать победителями в борьбе за существование. Тот Птолемей, на глазах которого посреди волн прибоя зарезали Помпея, являлся тезкой длинного ряда монархов, всегда готовых проглотить любое бесчестье и оскорбление, чтобы сохранить свою власть. К жадности, злобе и чувственности, характерным для всех греческих династий Востока, Птолемеи добавили собственный грех, унаследованный от бывших фараонов Египта: систематический инцест. Результатом инбридинга стал не только убийственный характер местных дворцовых интриг, но и вырождение, чрезвычайное даже по меркам современных им династий. Римляне открыто считали Птолемеев чудовищами, и как граждане Республики считали своим долгом при любой возможности дать им как следует прочувствовать это. Если царь был тучен и изнежен, то гостящий в Египте проконсул мог заставить его хорошенько промяться по улицам Александрии, и тот пытался угнаться во взмокших, хотя и прозрачных, одеждах за сухощавым римлянином. Граждане Римской Республики находили и более яркие способы выражения своего презрения. Катон, которого Птолемей посетил во время пребывания его на Кипре, приветствовал царя Египетского во время эффектов воздействия слабительного и всю аудиенцию просидел на горшке.

Так случилось, что Цезарь, попавший в самую гущу свирепой династической борьбы со своими четырьмя тысячами легионеров, более чем восполнил свой недостаток в войсках — за счет предрассудков соперничавших сторон. Свой подлый характер Птолемеи подтвердили в тот самый миг, когда он ступил на берег. В качестве приветственного дара ему поднесли засоленную голову Помпея. Цезарь прослезился: пускай в сердце своем он, может быть, и обрадовался кончине соперника, однако смерть зятя расстроила его, тем более когда он узнал обо всех обстоятельствах, отягчающих это преступление. Получалось, что Помпеи Великий пал жертвой злодейского подковерного заговора, организованного главными министрами Птолемея: евнухом, наемником и ученым. С точки зрения Цезаря, ничего более оскорбительного и неримского просто не могло быть. Тем не менее основной организатор преступления, евнух Потин, рассчитывал на благодарность и поддержку Цезаря в войне против сестры царя. Однако застрявший в Александрии из-за отсутствия попутного ветра Цезарь немедленно начал действовать так, как если бы сам был здесь царем. Нуждаясь в каком-либо крове, он, конечно, выбрал царский дворец, просторный комплекс укрепленных строений, распространявшийся вширь от века к веку, пока, наконец, не стал занимать едва ли не треть города, являя еще один пример превосходных достоинств Александрии. Окопавшись в этой твердыне, Цезарь выдвинул непомерные экономические требования и милостиво заявил, что готов уладить усобицу между сестрой и братом — не в качестве сторонника Птолемея, но как арбитр. Он приказал обоим молодым людям распустить свои армии и явиться к нему в Александрию. Птолемей, не отпустивший от себя ни единого солдата, подчинившись уговорам Потина, возвратился во дворец. Сестра его Клеопатра, не имея свободного прохода в столицу, осталась за линией войск Птолемея.

Но потом, однажды вечером, под покровом сгущавшихся Александрийских сумерек, к пристани возле дворца прошмыгнула лодчонка. Из нее выбрался некий сицилийский торговец, перекинувший через плечо запакованный в мешок ковер. Принесенный Цезарю ковер этот самым любопытным и восхитительным образом оказался Клеопатрой. Цезарь, как и рассчитывала молодая царица, был восхищен этим соир de theatre. Она всегда умела создавать нужное ей впечатление. И если Клеопатра и не была той легендарной красавицей, какой ее представляет предание — во всяком случае, если судить по ее изображениям на монетах, женщина эта была чрезмерно длинноносой и костлявой, — в умении обольщать ей отказать было трудно. «Ее женственная привлекательность, совместно с умением обаять собеседника разговором и харизмой, проявлявшейся во всем, что она делала и говорила, делала ее, попросту говоря, неотразимой»,[251]писал Плутарх. И кто сможет усомниться в этом, просматривая ее «послужной список»? Нельзя сказать, чтобы Клеопатра была готова улечься с кем придется. Напротив, милости ее были самым дорогим товаром в мире. Одна только власть служила ей подлинным афродизиаком. Женщины рода Птолемеев всегда были намного опаснее мужчин: умные, беспощадные, честолюбивые, наделенные сильной волей. И теперь все эти жесткие качества сконцентрировались — в Клеопатре. И именно такая, она идеально отвечала потребностям Цезаря: после более чем десяти лет «солдатчины» общество умной женщины должно было показаться ему редкостным удовольствием. Делу помогало и то обстоятельство, что Клеопатре исполнился всего лишь двадцать один год. Цезарь переспал с ней в ту же самую ночь.