Рубикон. Триумф и трагедия Римской Республики - Том Холланд

Кровь, честь и свобода — самоубийство Катона соединило в себе все близкие римлянам понятия. И Цезарь, мастерски умевший манипулировать массами, прекрасно понимал это. Вернувшись в Рим в конце июля 46 года до Р.Х., он был готов отодвинуть своих мертвых врагов туда, где, по его мнению, им надлежало быть — в тень. При всей театральности смерти Катона Цезарь намеревался превзойти ее эффект. В том сентябре сограждане полководца получили приглашение принять участие в праздновании его побед. За последние годы римский народ успел пресытиться экстравагантными зрелищами, однако организация и зрелищность устраивавшихся Цезарем представлений позволил ему опровергнуть закон насыщения рынка. Потрясенная толпа с открытыми ртами взирала на жирафов и военные колесницы бриттов, шелковые занавеси и баталии на искусственных озерах. Даже Помпеи не сумел представить ничего подобного; не отпраздновал он и четыре триумфа подряд, как это теперь сделал Цезарь.

Галлы, египтяне, азиаты и африканцы — все эти плененные варвары прошли в цепях перед ликующими римлянами. Цезарь не мог удержаться от едкой насмешки.

Уделив время — в промежутке между египетской эскападой с Клеопатрой и победой в Африке — разгрому царя Фарнака, Цезарь похвастал своей победой, тремя словами охарактеризовав ее стремительность: «Пришел, увидел, победил».[257]Теперь записанная на щите, пронесенном по улицам Рима во время триумфальной процессии, фраза эта «подгоняла» и Помпея под общий размер — ибо это Помпеи придавал такую важность победе над отцом Фарнака, Митридатом. И все же если призрак одного из соперников знающие люди могли увидеть шагающим в пыли, поднятой колесницей Цезаря, была и другая тень — так и не познавшая цепей завоевателя. Цезарь победил Помпея, но так и не сумел одолеть Катона, и неудача эта заставила полководца совершить редкий для него пропагандистский ляп. В четвертом триумфе, предлогом для которого послужила его победа в Африке, Цезарь приказал, чтобы по улицам провезли повозку, на которой разыгрывали сцену самоубийства Катона. Он оправдывал это тем, что Катон и сражавшиеся вместе с ним граждане якобы стали рабами африканцев и погибли как коллаборационисты. Римский люд не согласился с ним. Граждане плакали при виде этой повозки. Ненависть Цезаря не могла прикоснуться к Катону. Однако сама Республика благополучно попала к нему в руки. Сенат, ошеломленный масштабом достижений Цезаря и трепещущий перед размахом его власти, постарался придать законный характер его победе и каким-то образом согласовать ее с прославленными традициями прошлого. Старания эти стали для конституционалистов очень болезненными. Цезарь уже дважды получал диктаторские полномочия: сперва на одиннадцать дней в конце 49 года до Р.Х., когда проводил собственное спешное избрание в консулы, и второй раз в октябре 48 года, когда был назначен диктатором на год. Теперь, весной 46 года, он стал диктатором в третий раз, причем на не знавший прецедента срок — десять лет. Уже являясь консулом, Цезарь также получил право назначать всех магистратов Республики и был провозглашен, к всеобщему веселью, «префектом нравственности» города Рима. Никогда еще, даже при Сулле, не происходило такой концентрации власти в руках одного человека. Тем не менее пример Суллы предполагал по крайней мере проблеск надежды. Десять лет диктатуры — срок долгий, однако это не вечность. Горькие лекарства уже не раз оказывались полезными. А кто, в конце концов, станет отрицать, что Республика действительно очень больна?

Для человека, взвалившего на свои плечи труды по ее исцелению, находилась даже нотка симпатии. «Мы его рабы, — писал Цицерон, — но сам он находится в рабстве у века сего».[258]Но никто не знал, какие планы вынашивает Цезарь в отношении Республики, поскольку трудно было понять, каким образом может она исцелиться от ран, нанесенных гражданской войной. Тем не менее даже некоторые из его врагов питали надежду на то, что если кому-то и суждено найти выход из кризиса, то этим человеком окажется Цезарь. Блеск и милосердие его явно не имели себе равных. Не находилось ему теперь и достойного соперника: Помпеи, Домиций и Катон были мертвы. Скоро к ним присоединился и Сципион, попавший в бурю и погибший возле берега Африки. Конечно, у Помпея остались два сына — Гней и Секст, однако они были молоды и пользовались плохой репутацией. Когда зимой 46 года до Р.Х. им удалось поднять в Испании опасное восстание и Цезарь спешно покинул Рим, чтобы подавить его, даже бывшие сподвижники Помпея искренне желали удачи старому врагу. Типичный пример являл собой Кассий Лонгин, лучшим образом проявивший себя при Каррах, сделавшийся самым блестящим из флотских командиров Помпея и прощенный Цезарем после Фарсальской битвы. «Я скорее предпочту нашего старого и милостивого господина, — признавался он Цицерону, когда оба они обсуждали известия об успехах Цезаря в Испании, — чем рискну сменить его на нового и кровожадного».[259]Но при всем том в голосе Кассия угадывалась горечь. Хозяин остается хозяином, сколь бы милостивым он ни казался. Большинство сограждан радовались тому, что остались живы после стольких лет гражданской войны, и были слишком утомлены ею, чтобы обращать на это внимание. Однако среди знати, считавшей себя ровней Цезаря, свирепствовала зависть, которой способствовали бессилие и унижение. Лучше умереть, чем быть рабом: этот урок римлянин впитывал в себя вместе с материнским молоком. Можно покориться диктатору, можно быть благодарным ему, но про стыд забыть невозможно. «Для свободных людей, признавших привилегии Цезаря, оскорбительным было уже то, что он получил возможность предъявить их».[260]И еще более оскорбительной была память о том, что произошло в Утике.

Призрак Катона еще тревожил совесть Рима. Прежние его сподвижники, покорившиеся Цезарю и получившие за это награду, не могли не видеть в его смерти укор себе. И никто не мог ощущать этот укор более остро, чем Брут, племянник Катона, первоначально осудивший самоубийство дяди с общефилософских позиций, однако приходивший во все большее и большее смущение, вдумываясь в этот пример стойкости. При всей своей искренности и высоком настрое Брут не желал, чтобы его воспринимали в качестве коллаборациониста. По-прежнему не сомневаясь в том, что Цезарь в сердце своем остается конституционалистом, он не видел противоречия в том, чтобы поддерживать диктатора и оставаться верным памяти дяди. И чтобы насколько возможно подчеркнуть это, Брут посчитал необходимым расстаться с женой, и место ее заняла Порция, дочь Катона. Поскольку до этого мужем Порции был Марк Бибул, менее приятную Цезарю невестку трудно было представить. Брут сделал свой намек.

Однако он не остановился на этом. Желая увековечить память дяди, Брут взялся сочинять некролог. Он также попросил Цицерона, величайшего римского писателя, последовать его примеру. Предложение было лестным, однако Цицерон, принявший его после некоторых раздумий, покорился не только тщеславию, но и стыду. Он слишком болезненно понимал, что ничем не отличился в прошедшей войне, а прощение, полученое им от Цезаря, лишь подтвердило его репутацию приспособленца. И оказавшись перед лицом всеобщего пренебрежения, Цицерон предпочел изобразить себя бесстрашным борцом за республиканские добродетели, однако на самом деле, после примирения с Цезарем, отваги его хватало лишь на случайную ядовитую шутку. Впрочем, теперь, вознося публичную хвалу утикскому мученику, он отваживался высунуть шею чуточку дальше. Катон, как писал Цицерон, принадлежал к числу тех немногих людей, что оказались выше своей собственной репутации. Колкое суждение это было направлено не только против диктатора, но заодно и против всех, кто склонился перед его властью, — включая в первую очередь и самого автора.