Архив Шевалье - Максим Теплый

Каленин был морально раздавлен. Никогда еще ему не было так стыдно. Он никак не мог взять в толк, как вообще все это могло произойти.

– Хорошо хоть, что вы пришли к нам, а не к журналистам каким-нибудь. – Генерал успокоился и говорил по-отечески, проникновенно. – А то сейчас модно: чуть что, бегут к прессе. Свобода, видишь ли! Чего только не пишут! Клевещут на советский строй! А тут как раз вы со своей фальшивкой – вот было бы шуму… Так что ступайте домой и выкиньте всю эту дурь из головы. Занимайтесь своим Буниным, Тургеневым каким-нибудь, а в политику не лезьте – не ваше это дело, товарищ литератор!

Упоминание Бунина окончательно добило Беркаса. Он, не поднимая головы, попрощался с генералом и уже на пороге кабинета вдруг остановился как гвоздем прибитый.

– Товарищ генерал! Спасибо за урок. Больше не буду… А можно мне на один рисунок взглянуть?

Генерал удивленно вскинул брови:

– Не насмотрелись, что ли?

– Да я, видите ли, рисованием стал увлекаться, – соврал Каленин, – меня карандашная техника на одном рисунке удивила. Можно?

– Ну валяй, – усмехнулся генерал. – Только у меня совещание через три минуты…

– Я мигом!

Каленин схватил папку, быстро пролистал, высматривая номер рисунка в нижнем правом углу…Вот! Клаудия Штайнман! Номер 16. Так, волосы! Шевалье написал про волосы. Каленин почувствовал, что у него от возбуждения и от страшной догадки трясутся руки! Ну да! Так и есть! Он же прямо с вокзала бросился на Лубянку! Архив не разворачивал, не рассматривал… Как завернули его в вагоне, так и отдал… Волосы!.. Нет у нее никаких странных залысин!.. Это другое лицо! Это не Клаудия Штайнман. Якобсен отдал ему поддельный архив! Но зачем?

…Месяцем позже, в самом центре Бонна, в маленьком уютном кинотеатре сидели в полупустом зале двое. Седой старик опирался подбородком на ручку трости, выполненной в виде головы леопарда, и не мигая смотрел на экран.

– Знаете, я переменил свое мнение о Копполе, – обратился он к своему собеседнику – импозантному мужчине, одетому в дорогое кашемировое пальто. – В Таллине я смотрел этот фильм на ужасной пиратской копии. Изображение чудовищное, звук – как ножом по стеклу. А сейчас вот вижу: хороший фильм! Сцена с вертолетами под музыку Вагнера великолепна!

– Я отвык беседовать с вами по-немецки, – отозвался второй. – Вам говорили, что у вас появился акцент?

– Ну, во-первых, я родился в Пскове, или в Плескау, как говорят немцы. Русский выучил раньше, чем немецкий. А во-вторых, сорок послевоенных лет прошли для меня без родного языка. Чего ж вы хотите? Сегодня я даже по-эстонски говорю чище, чем по-немецки. Вы уже начали работать с архивом?

– Да! Покупатель есть. Торгуемся.

– И как мы поступим с этим богатством?

– Если вы имеете в виду деньги, которые мы получим, то, как всегда, пополам!

– Вы, Куприн, наглец! Не пойму, почему я вас терплю столько лет.

– Потому, Арнольд Янович, что вы без меня не выжили бы в СССР. Я прикрывал вас, помогал с документами. Они, кстати, подлинные! Мы прошли с вами весь путь этого Рейльяна, до самой его нелепой гибели! Вас признала его семья – сестра, племянник… Рассказать, чего мне это стоило?!

– Да знаю я все! – Мессер картинно вздохнул. – Увы, помню и то, что мне пришлось стать человеком без родственников. Поумирали все… Так уж вышло… Не повезло им… А я ведь за этого Рейльяна даже медаль получил, – продолжил он. – За героизм в деле установления советской власти в Эстонии. Вот она – шутка истории… Ношу имя человека, которого при встрече убил бы не задумываясь.

– Вот чего не могу понять, так это вашей ненависти к бывшим врагам, – раздраженно сказал Куприн. – По лезвию ножа ходите, одной ногой уже в вечности, а все туда же – войну священную ведете. Эти ваши безумные статейки, архив этот…

– Заткнитесь! – грубо прервал Куприна Мессер. – Напомнить вам, откуда все ваши машины, квартиры, дачи?… Счета в западных банках?… А ты как хотел, тля? – Мессер для убедительности перешел на русский. – Как деньги у меня брать, так ты первый! А денежки-то эти кровью вымазаны! Ты же с денег Бормана начинал. Не брезговал, между прочим! Ты, сучонок, все прекрасно знаешь! И берешь! И служишь! И партийный билет тебе не мешает!

– Эй! Потише! – Парочка молодых людей, сидевших далеко впереди, стала возмущаться и оглядываться назад.

– Ладно! – снова заговорил Мессер по-немецки. – Продадим архив и расстанемся. Вы свое получите. И знаете, почему я согласен на ваши условия? Я восхищен вашей блестящей операцией с подменой архива. Этот дурачок, Якобсен, ни о чем не догадался?

– Нет, конечно! Он забирал из дома Каленина, из спальни, уже фальшивку! А подлинников он никогда не видел.

– Знаете, я не сразу понял глубину вашего замысла с подменой архива. Ведь его можно было просто забрать, пока он там лежал, в этой спальне…

– Тогда его поиски продолжились бы еще много лет! Теперь же все уверены, что архив найден и это фальшивка. А значит, его – настоящего – никогда и не было. Шутка покойного доктора, так сказать! Проигранный сюрпляс. Мне стоило большого труда заставить Каленина прямо с вокзала отправиться на Лубянку. А так – он приехал бы домой, открыл свои свертки и увидел, что картинки-то другие, не те, что он разглядывал по вечерам. Он, правда, попытался объяснить в КГБ, что архив подменили, но там его высмеяли.

– Так кто все-таки покупатель? – спросил Мессер и впервые с начала беседы повернулся к своему собеседнику.

– Тот, кто никогда не проболтается: один из тех, кого Шевалье оперировал… Вы его знали… Семь миллионов долларов за свободу и личную безопасность – это совсем не много.

– Странно! А если, к примеру, мы сделали бы копию с бумаг да и пустили ее в дело? Как тогда?

– Это бессмысленно! Доказать, что копия сделана с подлинника, невозможно. Тем более что в руках у спецслужб одна подделка уже есть. А продать? Ну кто ее купит? Это все равно что продавать копию рукописи Гёте или полотна Дюрера. Ценность копии ничтожна…

– Тогда что же – будем считать, что история архива доктора Шевалье заканчивается?

– Думаю, да! Новый владелец архива скорее всего предаст его огню. Хотя… – Куприн задумался. – Один русский писатель утверждал, что рукописи не горят.

Беркас Сергеевич Каленин готовился к утреннему докладу. Уже больше года, по заведенному раз и навсегда расписанию, он приходил на работу к восьми утра и в течение часа читал свежие газеты, шифрограммы послов, просматривал ленту новостей крупнейших информационных агентств и почту, адресованную председателю Государственной думы.

Ровно в девять он входил в кабинет председателя и лаконично докладывал о самом важном. Председатель был отменным слушателем. Он не перебивал и впитывал информацию буквально как губка. Его память обладала свойством диктофона. Даже через месяц, а то и больше, он мог слово в слово повторить то, что по утрам докладывал ему помощник. Причем Беркасу иногда казалось, что председатель воспроизводит не только саму информацию, но и интонацию, с которой эта информация до него доводилась.