Старшая сестра, Младшая сестра, Красная сестра. Три женщины в сердце Китая ХХ века - Юн Чжан

Когда мадам Мао бросили в тюрьму, Цинлин возликовала. Обращаясь к подруге, она восклицала: «Партия слишком великодушна к этой злобной твари! Надо же, еще потребовала вернуть ей фуражку, словно на дворе лютый мороз!» Во время процесса над «бандой четырех» в 1980 году Цинлин писала Анне Ван, что вдова Мао Цзэдуна сильнее всего опорочила имя своего мужа заявлениями о том, что всегда действовала по его приказам. «Какая ужасная женщина!» – негодовала Красная сестра. Она вновь восхищалась Мао Цзэдуном, пусть и в личной переписке: «На мой взгляд, он был мудрейшим человеком, с каким мне когда-либо посчастливилось познакомиться, – с ясностью мышления и учений… мы должны преданно следовать им, ибо они вели нас от победы к победе». За этим панегириком следовала взятая в скобки оговорка: «Одного никак не пойму: почему он так и не разорвал отношения [с Цзян Цин] одним махом, хотя бы для того, чтобы она не доставляла ему хлопот?»[619] Очевидно, Красная сестра искренне считала, что «китайский холокост» – дело рук исключительно этой глубоко несимпатичной ей женщины.

В жизни Китая началась новая эпоха. К власти пришел Дэн Сяопин, страна приступила к экономическим реформам и постепенно открывалась внешнему миру. Китай преобразился. Дэн Сяопин прокладывал курс, который не вызвал бы сомнений у коммунистической партии и у самого Мао Цзэдуна. С точки зрения Красной сестры, это был идеальный курс. Она успокоилась и последние годы жизни провела «совершенно умиротворенной и очень довольной»[620].

После восьмидесяти лет Цинлин стала много болеть. Ее, как и Мэйлин, теперь постоянно мучила крапивница, кожа зудела и покрывалась волдырями. Как-то раз Цинлин сказала подруге, что проблемы со здоровьем наверняка довели бы ее до самоубийства, не будь она так сильна духом[621]. Лишь Иоланда и Юнцзе вносили в жизнь Цинлин радость в эти годы. Присутствие приемных дочерей отвлекало и веселило ее. Цинлин дорожила девочками, считала их умными и забавными, обожала их и обеспечивала им все привилегии, доступные детям элиты.

Незадолго до окончания «культурной революции» власти Китая разрешили въезд в страну ограниченному числу иностранцев. Для этих людей в столичном магазине «Дружба» появились в продаже пользовавшиеся особым спросом товары. В то время китайцы одевались в одинаковые, похожие на форменные синие куртки и мешковатые брюки. Иоланду и Юнцзе буквально гипнотизировали красивые и новые вещи. Девочки просили Цинлин, чтобы ее иностранные друзья прислали что-нибудь для них: один раз речь шла о нейлоновых чулках, которые сестры видели на ком-то из подруг, в другой – о щипцах для завивки волос. (Женщинам в Китае тогда запрещалось укладывать волосы и пользоваться косметикой.) Девочки очень хотели побывать в знаменитом магазине. Цинлин жалела их и потакала их капризам. Она даже позволяла им ездить за покупками на ее машине, что вызывало у окружающих недоумение. Цинлин покупала приемным дочерям нарядную одежду и обувь и каждой подарила по велосипеду. На пятнадцатилетие Иоланда получила в подарок от мамы-тайтай наручные часы – невероятно дорогую вещь для Китая тех лет. Цинлин заказала часы у своего гонконгского друга и уточнила, что это должны быть «часы простого рабочего… прочные, а не вычурные». Через два года, когда Иоланда из-за травмы завершила карьеру танцовщицы и начала сниматься в кино, Цинлин попросила того же человека купить другие, более стильные часы, чтобы они соответствовали новому занятию Иоланды.

По ее собственному признанию, Иоланда в те годы была тщеславной и хвастливой. Она вела себя недостойно и давала обильную пищу для сплетен в кругу пекинской элиты. Израэль Эпштейн, биограф Цинлин, в своей книге писал об Иоланде пренебрежительно, называя их с сестрой «прилипалами». Какая-то женщина в Пекине не постеснялась высказать свое мнение самой мадам Сунь. Цинлин вспоминала: «[Эта женщина] отругала меня за то, что не учу [Иоланду] манерам, и я действительно ничего не могу поделать с заносчивостью И.» Порицание со стороны окружающих лишь побуждало Иоланду бунтовать еще сильнее и становиться еще высокомернее. Дошло до того, что однажды рассерженная Цинлин велела ей «больше не возвращаться». Но Иоланда всегда возвращалась в объятия своей мамы-тайтай.

Еще до восемнадцати лет Иоланда начала встречаться с молодым человеком. Цинлин напоминала ей об осторожности, но, когда Иоланда отказалась следовать ее советам, Цинлин махнула рукой. Эти отношения стали поводом для многочисленных слухов с преувеличенно сальными подробностями, которые распускали недоброжелатели Иоланды. Цинлин переживала за приемную дочь и считала своим долгом прояснить ситуацию в кругу друзей. Своей подруге Цинлин писала: «Я люблю Иоланду. И знаю, что она ни в чем не виновата, несмотря на все ее недостатки»[622].

После смерти Мао Цзэдуна китайцы начали активно избавляться от навязанных им оков пуританства. Иоланда неудержимо радовалась жизни. Возможно, она стала одной из первых представительниц китайской золотой молодежи. Иоланда развлекалась день и ночь, иностранцы приглашали ее в шикарные рестораны и клубы, которые изменили унылый облик столицы. Фокс Баттерфилд, корреспондент «Нью-Йорк таймс» в Пекине, видел Иоланду в 1980 году в отеле «Пекин»: «Она была в короткой, облегающей бедра шерстяной юбке, высоких сапогах из коричневой кожи и ярко-оранжевой блузке. Иоланда была… тоненькой и очень высокой для китаянки – около пяти футов восьми дюймов[623]. Ее глаза и губы были ярко накрашены; не миловидная, а надменная, эффектная и сексуальная, она походила на кинозвезду с Тайваня или из Гонконга».

В тот год на церемонии вручения китайского аналога «Оскара» «Иоланда была в красной шелковой блузке и длинной расшитой юбке из красной набивной ткани – ослепительная вспышка цвета и стиля среди мешковатой синевы. Вдобавок она курила сигарету, на что отваживались прилюдно лишь немногие молодые китаянки. Когда на нее обратила внимание канадская съемочная группа, она вытащила из сумочки пудреницу и проверила, не блестит ли у нее нос. В сумочке я заметил пачку “Мальборо”: в обычных китайских магазинах иностранные сигареты не продавались»[624].

Цинлин относилась к эпатажному поведению Иоланды снисходительно. И не осуждала Иоланду за то, что она, «ослепленная… рассказами о том, как роскошна жизнь в США», подражает западному стилю жизни. Они с Иоландой даже дразнили друг друга словом «любовь», которое в те годы было под запретом. Увидев однажды, как Цинлин рассматривает фотографию молодого Сунь Ятсена, Иоланда воскликнула: «Ух ты! Господин Сунь был такой симпатичный. Если бы я жила тогда, я бы тоже за ним увивалась». Цинлин, вспыхнув от гордости, ответила: «Ты опоздала, он достался мне! Этот мужчина мой. И теперь тебе его не видать»[625]. Иоланда заметила: когда Цинлин говорила о Сунь Ятсене, она вела себя как юная влюбленная девушка. Возможно, после того как рана от потери собственного ребенка затянулась и Цинлин стала приемной «матерью», она вновь ощутила любовь к умершему мужу.