Лестница на шкаф - Михаил Юдсон

— Вам куском… кха, кха… или нарезать? Я, глядь, чуть не уссался… Да ты немножко нанеси и не лапай, дай засохнуть — до службы заживет!

Он внезапно отпустил руль и, взмахивая сжатым кулаком, проревел:

Даем аразам шенкеля,

Рубаем гадов строго!

Наследники Френкеля,

Внучата Когана!

— Изрядные вирши, — одобрительно отозвался Илья. — Сами сложили?

— Народ.

— А правда, что аразы, те самые, траву по обочинам собирают и варят, и воскуряют? — вдруг вспомнил Илья.

— Чистая правда.

— А почему по обочинам?

— Наваристая. Тяжелых («чижолых», если точнее) элементов больше.

Илья доверчиво улыбался: «Ай, что делают…», кивал. «Ты мне вола не крути, волчара, — думал он, укачивая больную руку. — Сдвинусь — а дознаюсь! Больно тут у вас, в БВР, иллюзорно. Не Ближний свет, а некое проблематичное образование… 54-й год идет от фонаря, от Р.Х., редькиного хрена… Ишь, наивный Нави, встанька… На гиполошадях совсем зациклились. И аразы эти… Явно ведь — вымышленные существа. Чудища древнего мира. И дождь — эрзац, жолудевый. Безвкусный».

— Вам не кажется, что на свету как-то все иначе выглядит? — спросил он осторожно. — Аразы, которых я был вынужден нынче, ну… Неестественные они несколько, не находите? Глаза у них, заметили, рывками двигаются? И движения совершают, знаете, как на шарнирах, в киселе. Искусственные? Того гляди рассыплются…

— Еще тебя переживут, — сумрачно посулил водила. — Те самые! Хотя есть и такая бредовая гипотеза, нам она знакома, — что якобы слепили их из грязи в колбе и вдули им жизнь, то есть созданы гады лабораторно, в дугу на лугу, — нашими же ребятами… Сварганили органику… Для равновесия мира. Я не верю. Колотень такая, головняк… Проще всё, как всегда. Выкормят их спецом, это да, и выпускают — беги, значит, лоза, во все глаза, а потом ловят и рубают, беглых, — в рога трубят, в шофары… Аразы-то сдуру рады разгуляться — им кого на воле по ходу загрызть — раз плюнуть, известное дело… Но ты не ссы, сынок! — утешил Гришаня. — Когда Мудрецов, да благословит их Лазарь и приветствует, спросили сподвижники: «Сожрут нас аразы, как голодные псы?» — они, все Семеро, да будет доволен ими Лазарь, ответили так: «Число их, блюх, велико, но они подобны пене на волнах». Поскольку — Стража начеку! Стражем быть чем хорошо и славно, — рассуждал водила, небрежно крутя штурвал, — казенный кошт, лафа пайковая, добыча зарытая — для душка, ранняя соль пенсии… Проезд…

— На той ладье, — буркнул Илья.

Водила пожал плечами:

— Судьба и доля… Чаша Гораль… Ты думаешь, цель Стража — охранять двор и постройки? Не верно. Заповедь сторожевая стержневая, наиважнейшая — выжить. Уцелеть и продлиться.

Между тем окружающая местность постепенно менялась — холмы расплывались, становились все менее выпуклыми — пока окрестность не превратилась в поросшую жестким колючим кустарником каменистую равнину. Кустыня!

— Видишь, Илюха, все кусты красным обметало — то «аразова ягода», ядовитая. В ней принято наконечники вымачивать.

Илья в сомнении косился на проезжаемый пейзаж. Странная непривычная поверхность. Глазу не хватало застругов — снеговых взбугрений, обледеневших сплющенных сугробов, что как ритмичная рябь на белой шкуре Матери-тундры. Ну, снег сошел, ладно. Вечное таянье, читали. Лес свели. Но мох хотя бы должен быть, мох хвойный, лишайник еловый — в котором по поверьям жизнь наша тяжкая зародилась (как в Книге сказано: «человек елов») — где всё? Камень один, щебень, битый базальт, твердые породы. Скала! Вон птица какая-то точечно висит посреди воздуха, высматривает — упасть камнем. Из камней этого места изголовье изготовить — и спать. И видеть во сне, улыбаясь, лестницу, сладостно ведущую на Шкаф… Действительность, увы, плоска, горизонтальна. Бетонка под колесами «айзика» елозит выщербленная, рассохшаяся, в трещинах.

— Папаша, братец, кто строил эту дорогу?

— Клейменые… Те самые.

Ну, точно — искусственное все. Насыпное. И течь сверху оросительная, слишком частотная, сочится словно на цветки в горшках. Идет дождь. Это так же ясно, как то, что ничего нет. Почва пустая какая-то, нищая глина. Земля горшечника? А что там, дальше в лес — серые пески, суховеи, такыры, ковровые покрытия? Барханность, небось. Будь что будет. Арахны-цокотухи, пархи дряхлые, прядите — пустыня будет, тките так, девицы…

Светало уже шире, глубже — голубело с охватом. Дождь проходил в бледно-сером пальто, как шелестелось кем-то давно. Иди, иди с миром, дождь. И вот — прошел, оттарабанил свое. С неба как будто содрали мутную кожурку — оно очистилось, налилось по края синевой с белой пенкой облаков — словно ожили гравюры к Книге. По такой дороге под таким небом следовало бы двигаться неспешно, вырезав посох, и обязательно из лозы, узловатый (ибо любезно, когда жезл узловат), и чтоб в придорожной пыли носились прыжками, играя, сопутствуя, чсиры — мохнатые когтелапые демоны пустыни из горячечных пророчеств Исайки.

— Пыль по дороге совершенно прибита вчерашним дождем… — невольно пробормотал Илья.

— …и теперь ехать и прохладно, и приятно, — немедля подхватил Гришаня и захохотал. — Изрекаешь? Дело! Кни-ижник, — протянул он уважительно. — Я сразу понял. Просвещенные речи… Сразу глянул — гляжу, Книжник! Ох, думаю, ухарь, куманек… Под кровлей-то сидеть получше, чем под дождем шататься?

Вот тебе и водила! Сухарь, размоченный в чае ливня, помягчел, аморфился. Снова вырисовывался совсем другой человек, иное существо — разумелец, интеллектуал — Гирш! У него, как оказалось, в бардачке вечно были натисканы романы и он их ритмично глотал, испещряя пометками. Милейшая личность, читух запойный, записной…

— Вот, — сунул он Илье пожелтевшую, в оладьях масляных пятен, россыпь листков с оторванным переплетом. — «Туфли у порога, или Записки железной саранчи». Читани, просветись. Араз писал. Не сам, конечно, у них письменность не в почете, это при розыске из него лилось — добывали. Дознано…

Водила усмехнулся, жахнул как следует кулаком по баранке. На могучем волосатом кулаке его было выколото: «Не забывай двуколку».

— Я тут когда-то караваны броневозов водил, конвоем, — рассказывал он, тыча в окно. — Аразы лают, как кузнечики, — а мы идем! Входим и выходим! В хромовых! Судороги дорог, дроги родины! Это помнишь как у Грума Грома в «Чреслах и седлах» Йорам Забияка говорит санитарам: «За Иорданом для нас земля есть!»

— Еще бы такого не помнить, — сказал Илья. — От корки до корки… А как медбратья в этих их касках в сеточку ему докладывают: «Комбат, Самбатион форсирован! Храм взят!» А он им: «На ахерон, братцы, он нам сдался? Ложь взад!»

Гирш улыбался — точно, точно изречено… Есть правда! Потом посерьезнел:

— У нас, бойцов, промеж собой это баловство вообще-то не приветствуется — с чужого неживого голоса чтоб, некробибло — изрекать… Отклоненьице! У нас, учти, — что вижу, то и режу.