Лестница на шкаф - Михаил Юдсон

Илья вспомнил злобрых теллеровых капитанов-вертухаев — трезоркие, цепни! — их доходящий до братанья армагедонизм (как излучил бы Душка) — зачем, зачем не остался там, при них, на Входе? Опроститься, ходить босым, косить под… Или потом, на Вахте — возле тихого чудовища, доктора Абрашки в инвалидной колясочке — поселился бы в сторожевой Башне, питался обильно сырой печенью… прилетающей… Утучнение бы организму учинил! В окно выглядывал бы, рожи корча — страшный мальчик, грозный юдик! Все тамошние мытарства, хожения за те двери, по тем командировкам, некоторое количество разговоров, встреченные вблизи лица слились у Ильи в одно — мохнатое, смышленое — лицо Церруса, мифического песца-двуглавца, усеянного по всей шкуре разноцветными глазами и охраняющего, как известно из сказаний, вход в Ничто. Внимательный зверек! Верный. Такой не подведет.

«Ну, ничего, — сказал себе Илья. — И мы не лыком… Преодолеем застылость. Длину дождя. Дурную бесконечность погоды. Ничо-о, прорвемся. Лыком не мы! Они еще «прыгающих ледовозов» не видели — на Тракте Жизни, на колесухе, где просеки пихтовы… А тут — болотце, мелочишка… Пузырьки». Поначалу он решил, что проедет по настилу на переднем колесе, а два задних чтобы болтались в воздухе (ездовая поза — «калеченый песец»), — но вовремя смекнул, что водила перетяжелен. Что ж, тогда придется вздыбить, вздернуть «айзик» в позицию «песец, вставший на свой хвост», — и бочком, бочком по мосткам. Если только двигун сдюжит. Ох, тяжкий путь поз! Илья указал водиле подбородком — «На заднее!», сам не спеша сел за руль, подкрутил вертячее сиденье, устраиваясь основательно, попробовал педаль, пробежался по шероховатым клавишам приборной доски. Самодельное все, сучкорубы ленивые… Потом осторожно выжал зажигалище. Машина молчала, не заводилась. Илья откинулся на спинку сиденья, закрыл глаза и дважды прочитал про себя: «Слышь, Ты — Тот, кто вращает колесо…» Бывало, выручало в трудные минуты, он знал. И ныне — мотор тотчас чихнул, фыркнул и замолотил понемногу. Илья уселся поудобнее, поерзал, вцепился в руль и ка-ак даванул педаль, как дал по газам — по-нашему, по-кафедральному — «айзик» закачался на месте, задрожал, потом его швырнуло вперед, он встал на дыбы — и двинулся. Густая грязь летела из-под задних колес, мотор взревывал, дряхлые доски старинного настила прогибались и трещали, болото хлюпало — боц, боц, — по обе стороны узкой дорожки — вы-ыбрались! Съехали на траву, на твердь. Вывалились наружу — ноги дрожали. «Крабом из рабов выбрались, — облизывая губы, повторял водила. — Спасибо Лазарю!» Он валко подошел к Илье и торжественно хлопнул его по плечу, как бы посвящая:

— Лады. Признать годным. Борозды не испортил…

Строго погрозил пальцем, устраивая разборку:

— Только в другой раз с места так не рви, а то «жучок» в предохранителе полетит… — Он зевнул лениво. — А без рук слабо прокатиться?

Водила Гробцхман, по всему видать, был весьма доволен (достало терпенья: «— Экзамен сдал! — Экзамен принял!»). Полез в бардачок, с умилением достал фляжку:

— Дорожная доза, «колесные»… Давай вдождим… Полагается с устатку. — Он отвинтил колпачок, загодя крякнул и подмигнул Илье. — Выучку-то не пропьешь, не скроешь! Хвати малёхо за окончанье испытаний!

Выдули наперсток-другой — лошадиная порция — да вновь поехали. «Ну, иордаем дальше тише — споконям!» — руководил водила, благо дорога пошла хороша — бетонка, гладь.

Светало уже — медленно, медянкой светило выползало из-за травянистых холмов — холодное, остывшее. Небо по-прежнему пасмурное, моросит дождик-снежок в состоянии растаяния, переворот воды. «Замолаживает, — молвил водила. — Быстло замелзает. Словалит даль». Все-таки как-то с души отлегло, отпустило, словно песцовая полость грела, — этот кошемар во всю ночь заканчивался, очевидно.

«Ночь очищает», — поучал водила. Он, суроволикий (и холод, и сеча ему ничего), теперь расслабился благодушно, да еще принял внутрь, на грудь — не так чтоб датый, а — на полувзводе… Сделался мил. Его веснушчатое извозчицкое лицо выражало приязнь. И никакой он оказался не Гробер, не Грубер и уж совсем, избави Лазарь, не Гробцхман. Ласково пробасил:

— Гирш.

Гришаня, выходит! Пел за рулем. Разное — и старовоенную «Жили-были, не тужили — джип, джин, джу», и походную «Снится мне, в родную землю мы войдем в огнях заката, с запыленною одеждой, замедлённою стопой», и просто насвистывал: «Как от майора Зеева отрекся майор Петров». Потом завел серьезный заинтересованный разговор об бабах:

— Зазноба ждет? Срам имешь?

Поскольку Илья поначалу отмалчивался, Гришаня похохатывал:

— Ты брось суропиться, зря кобенишься… В вашей стороне, в сугробьях, слышно, такие водятся ведьмачки, что — ведическая сила! — на ведмедя с голыми ногами ходят. И — берут… В соку, в цвету! Сдобняшки! Маком зима!

Нормальная беседа пошла. Илья скромно рассказал о москвалымских бандах училок-амазонок — волосы они броют и носят парик из конских волос. Водила ахнул и плюнул.

Дождь утихал, становясь как бы губчатым, — выжимки потекли. Предложу свежее: «Дождь моросил» — нэдорого возьму, слушай (Савельич, чти с конца да уточни Якирск по карте!). «Айзик» степенно летел по пустынной дороге. Легкость движений, дикие степени свободы. Вспомнился от противного колымосковский, в изморози, утренний пробковый Лес — когда обозы скапливались, цепляясь оглоблями, — не пробраться. И свист, свист этот свирепый с прицепом, из дупла…

Шоссе вилось меж округлых холмов, слабо поросших чем-то растительным — придорожные ковыли да чахлые рахели. По обочинам ржавели старые подбитые «колесницы»-броневозы, криво уткнувшие свои тяжелые двустволья в землю, — оставленные так, видимо, нарочно, на память. Рядом нанесло кучи размокшего мусора — картонные ящики, разноцветные бутылки из пластика, множественное тряпье, гниющие цитрусовые. Мусор был непривычно яркий, приятный для глаза, в отличие от вымытых москвалымскими ледниками мрачно белеющих мослов с остатками жил.

— Эх, дороги, буераки да херуаки! — бодро бубнил Гришаня. — С утречка перемещаться самое то — шемеш шарашит, гелиобатареи подзаряжаются.

Илья быстро отогрелся до костей, повеселел, заговорил складно:

— Тувас кабута немерзло, не чета нам там — ветр, хлад, Стод подери, дубарина, — поделился он наблюдением. — В оклюге крест целуешь — язык прилипает… Здебось — теплород!

— Не скажи, — покачал головой Гришаня. — Дело снова идет к зиме, катит в глаза. Хорево!

— Так вроде сейчас как раз — зима? Вроде кончается уже даже?

— Я и говорю…

Водила в зеркальце приметил, что Илья, морщась, всю дорогу ощупывает свою правую ладонь — она плохо гнулась, посинела, опухла. Пошарил в бардачке, сунул через плечо тюбик с целебной жижей: «Смажь». Илья поблагодарил, покраснев, — тот еще Топорукий!

Гришаня захохотал:

— Ох ты их и рубал! За милу душу! Отруби лихую голову — не придет он так же вот!..

Он прыскал, всхлипывал от смеха, и в горле у него булькало. Давясь, утер рукавом выступившие довольные слезы: