Страсть и скандал - Элизабет Эссекс

Она повторила эти слова, но Томас не мог ей поверить. Зная то, что удалось ему узнать о ней и ее семье, подобного он никак не мог предположить. Томас прочел все письма — все, до единого, — которые нашел в ее ранце. Письма, которые Катриона получала от родных, и каждое из них рассказывало о любящей, сплоченной семье. Каждое письмо дышало любовью и смехом. Рассказывало о нежной привязанности членов семьи друг к другу. Ее родители — были письма и от матери, и от отца; особенно от отца! — искренне и тепло писали Катрионе о том, как скучали по ней дома, когда она училась в парижской школе!

— Как? — Другого вопроса Томас не придумал, хотя ответ ужасал его заранее.

— С помощью пистолета. Отцовского пистолета. — Катриона судорожно вскрикнула — это был то ли стон, то ли всхлип, — вынимая оружие из кармана. — О Господи, помоги мне. Он все время был со мной. В моем кармане. Я могла им воспользоваться, чтобы…

Катриона махнула рукой жестом ужаса и отвращения, который сказал ему, что она никогда не воспользовалась бы пистолетом. А потом потупилась, тяжело вздохнула и заставила себя продолжать.

— Отец дал мне этот пистолет для насущной необходимости — чтобы я его убила.

От леденящего кровь смысла собственных слов Катриона задрожала снова. Томас взял ее маленькие холодные ладошки и сел перед ней на корточки. Так он мог видеть ее лицо.

— Расскажи мне.

— То, что он умирал — к тому времени был едва жив, — вроде бы должно было облегчить дело. Но не облегчило, правда. Для меня не было разницы. — Катриона закрыла глаза и вздохнула. Бледный овал ее лица резко выделялся на фоне зелени травы и деревьев за ее спиной. — Уверена, меня обвинили бы вовсе не в убийстве. То есть обвинили бы, конечно, — противоречила она сама себе. — В том, что я лишила Королевский суд возможности закончить работу, которую они уже начали, и вздернуть его на виселице.

Томас силился понять. Он начал с того немногого, что знал:

— Власти разыскивали твоего отца?

— Да. — Вздохнув, она продолжила: — Он был газетчик и в определенных кругах пользовался весомой репутацией и даже известностью. В кругах «Объединенной Ирландии». В Белфасте у него была своя газета, которую он выпускал при поддержке Объединенного Ольстера. — Рассказывая все это, Катриона оставила безупречный тон английской гувернантки, вернувшись к низким модуляциям шотландского выговора, мелодичному акценту своей юности, той сочной интонации, которую он так любил в Индии. — А когда произошел раскол, он эмигрировал в Глазго, как сделали многие из тех, кто разделял его политические симпатии. В то время я была младенцем, но потом, когда стала подрастать, у нас дома всегда велись разговоры о политике. Мне это казалось нормальным. Обычный разговор, а не подстрекательство к бунту или предательству. Хотя теперь я думаю — как раз о мятеже и шла речь. Вот почему меня отослали в школу, в Париж. Моя мать состояла в родстве со старым герцогом Гамильтоном. Когда дела дома приняли особо опасный оборот, мне каким-то образом нашли и хорошую школу, и деньги на обучение. Тогда я ничего не понимала. Просто думала, как мне повезло, хотя ужасно тосковала по своей семье.

Конечно, тосковала. Томас мог представить это — такой она была и в Индии. С восхищением и уважением принимала то, что видела вокруг, с глубокой благодарностью семье за ту жертву, которую они ради нее принесли.

— Долго ли ты училась там?

— Много лет. Так долго, что не понимала, каково настоящее положение дел дома. До какой нищеты они дошли. А потом в Глазго пришел тиф и они умерли — друг за другом, мама, брат и сестра. Против их воли я приехала домой как можно скорее, но было слишком поздно. Умерли все, кроме папы. Друг за другом! А мне полагалось благодарить небо за то, что уцелела.

Томас не мог сказать, как он рад — безумно рад, — что она тогда уцелела! Глубоко благодарен судьбе за то, что Катриона приехала в Глазго, когда заразная болезнь уже пошла на спад. Иначе она тоже могла умереть.

— Мне очень жаль, — вместо этого сказал он. Жалкие слова, если подумать, какую страшную утрату она тогда понесла.

— И мне тоже, — тихо и грустно проговорила она. — Папа был вне себя от горя. Он стал безрассудным и беспокойным. И стал призывать к мятежу. Печатал памфлеты, публично возлагая вину за эпидемию на бездействующее правительство, корону и особенно на молодого герцога Гамильтона, племянника старого герцога. Это он захлопнул дверь перед нами, бедными родственниками, когда мама отправилась к нему за помощью. Просила, чтобы он принял в свой дом моих брата и сестру, чтобы уберечь от эпидемии. Он ничего не сделал для них. И ничего не сделал для простых жителей города.

В саду появился Джеймс, он остановился и стал слушать. Для Томаса это было своего рода семейным благословением, и он был тронут. Семья предлагала ему и помощь, и поддержку.

— И он не унимался, мой отец, — продолжала Катриона. — Вел разговоры, печатал все новые бунтарские листки, пока магистрат не вынес предписание на его арест за предательство и подстрекательство к мятежу. И они едва не схватили его. Но он ускользнул через какой-то сырой проход или зловонную сточную канаву, о которых они не знали. Он увел меня в горы. Я думала, что мы уйдем от всего этого. Направимся в Эдинбург или Дамфриз. По крайней мере мы об этом говорили. Но он отказался.

Боль в ее голосе разрывала Томасу сердце. Но что он мог сказать ей в утешение?

— У него была огнестрельная рана, а я не знала. Я… Мне следовало догадаться. — Катриона покачала головой и проглотила стоящий в горле ком, пытаясь говорить. Но голос ее дрожал. — Однако…

— Кэт, ты была так юна. — Он стиснул ее руки.

— Не так уж юна. — Катриона не желала, чтобы ее утешали, хотя попытка рассказать ему эту страшную историю, несомненно, отнимала у нее все силы. — Мне было почти девятнадцать. Взрослая женщина. Я должна была видеть! Но я злилась на него, за хаос и нищету нашего существования. Злилась за то, что… положение стало хуже некуда. И в тот день я думала только о собственных неудобствах, о том, что мне приходится идти пешком через горы. Я не понимала, что он настолько серьезно ранен, пока мы не ушли слишком далеко от человеческого жилья. В холмы над рекой Эйвон.

Она сжала губы.

— Когда у отца не осталось сил идти дальше, он лег. А потом дал мне свой пистолет. И попросил меня это сделать. Пристрелить его и спасти от виселицы.

Он страдал от горя за нее. Все это время она носила в душе этот тяжкий груз, который не давал ей поднять голову. А он ни разу не увидел. О, Томас знал о тайниках ее души, восхищался стальным стержнем ее характера, но ни разу не подумал о силах, которые могли выковать такой характер. И насколько глубоки эти тайны. И чего, возможно, ей стоило все это.

Он снова взглянул на девушку, на сей раз без отстраненного восхищения Танвира Сингха, которому она казалась столь свежей и наивной. Разумеется, она была для него загадкой — почему, например, она так отличается от прочих мэмсахиб, как прекрасный живой цветок в вазе с увядшими оранжерейными цветами. Но он и представить себе не мог, какой ужас пришлось ей пережить.