Московское царство и Запад. Исторические очерки - Сергей Каштанов

Представляют интерес некоторые обобщения из области аграрной проблематики, прозвучавшие в литературе 1965–1966 гг. Они основаны либо на сравнении разновременных источников, либо на анализе большого статистического материала. Так, Н. А. Горская и Л. В. Милов, тщательно сравнив технологию сельскохозяйственного производства в центральных областях Русского государства в разные периоды – в начале XVII в., с одной стороны, и в середине XVIII в. – с другой, пришли к выводу, что «в условиях натурального хозяйства со свойственным для него рутинным характером техники происходило хотя и медленное, но неуклонное и весьма заметное совершенствование земледельческого производства»[997].

В. К. Яцунский заметил, что «до конца XVIII в. помещичье хозяйство не отличалось в техническом отношении от крестьянского», наиболее передовой во всех отношениях была Прибалтика, а вообще Россия в целом отставала от Западной Европы (особенно от Германии), США, Австралии, Аргентины и др.[998] Историк видит «веками сложившуюся картину экстенсивного и технически отсталого сельского хозяйства дореволюционной России»[999].

П.А. Колесников по материалам Севера Европейской части России XVI–XIX вв. выявил такую закономерность развития русской деревни в это время, как неуклонный рост числа дворов, т. е. увеличение размеров деревень: «Дворность деревни возрастает почти во всех уездах»[1000]. Вместе с тем автор не наблюдает роста товарности зернового производства в Вологодской губернии после XVII в.: «Вологодская губерния только в XVII в. жила без зернового дефицита и имела небольшие товарные фонды, да и то в годы, благоприятные для выращивания зерновых культур… После XVII в. зерновой баланс был отрицательный, товарного хлеба губерния за свои пределы не могла давать»[1001].

Вопросами численности и размещения крестьянского населения в XVII в. занимался Я.Е. Водарский. Собранные им данные показали, что в Московской и Владимирской губерниях в XVII в. нехватки земли на душу населения еще не было. Она стала ощущаться только к концу XVIII в.[1002]. В конце XVII – начале XVIII в. крестьянство, согласно подсчетам Водарского, «составляло 90 % населения и три четверти его было крепостным»[1003]. Сопоставим с этим высказывание В. К. Яцунского, утверждавшего, что посадское население в XVII в. составляло 3 % от общего числа жителей, а в конце XVIII в. на городские сословия приходилось 4 % населения Европейской России[1004]. Следовательно, на дворянство и разночинцев остается 7 % населения.

М. Я. Лойберг и Б. Э. Шляпентох развили идею о связи военного дела с феодальной системой производства. Поскольку рабочим элементом последней является внеэкономическое принуждение, необходима военная сила для его осуществления. «Техническую базу тяжеловооруженной кавалерии можно считать наиболее общим материальным фактором оптимальности феодальной системы», – пишут авторы[1005]. В плане связи с внеэкономическим принуждением эта база, вероятно, наиболее важна для времен так называемой «разбойной сеньории», когда вооруженный и укрепленный замок господствует над окружающей его сельской местностью. В условиях же «банальной сеньории» военные способы принуждения частично заменяются установленными административно-полицейскими порядками. Впрочем, весьма интересно, что крупные русские монастыри обносятся каменными стенами и превращаются в вооруженные замки-крепости в XVI–XVII вв., в эпоху «банальной сеньории» и централизованного государства, наличие которого, казалось бы, могло обеспечивать их безопасность. От кого же они отгораживались толстыми стенами с бойницами? Почему не делали этого в татарский период, когда нападения можно было ждать каждый день?

Остановимся на вышедших в 1965–1966 гг. исследованиях, посвященных истории политического строя и внутренней политики феодальной России. Проблема политической структуры Древнерусского государства затронута в широком плане в работах В. Т. Пашуто. При постановке вопроса об истоках Древнерусского государства В. Т. Пашуто поддерживает утвердившуюся в литературе мысль о том, что славянские племена, фигурирующие в Повести Временных лет, «были на самом деле политическими объединениями», а Древняя Русь представляла собой «конфедерацию княжений, выросших на землях бывших племен»[1006]. К сожалению, автор не уделил достаточного внимания проблеме происхождения княжеской власти и ее социальной основе, ограничившись общей ссылкой на то, что князь выражал интересы знати, на службу которой он становился. Однако, поскольку большую часть населения Древнерусского государства составляли, по-видимому, свободные мужи периода «военной демократии», необходимо исследовать вопрос о степени соответствия функций и характера княжеской власти интересам этой категории людей.

В. Т. Пашуто дает новую постановку вопроса о взаимоотношениях русских княжеств с политическими образованиями народов, являвшихся данниками Руси и входивших в состав Древнерусского государства. Автор намечает здесь три основные линии связей: во-первых, экономическую, во-вторых, военно– и церковно-политическую, дипломатическую и династическую и, наконец, в-третьих, тенденцию к сближению трудящихся масс по линии «классовой борьбы» (одновременность некоторых восстаний и др.). Весьма сложен вопрос о так называемых «экономических» связях. Автор считает, что в основе экономического взаимодействия лежало «естественно-географическое разделение труда, исторически сложившаяся неравномерность развития хозяйства у отдельных народов нашей страны». Однако торговле с народами, попавшими под власть Руси, автор уделяет всего полстраницы[1007], сведя основное содержание экономических отношений к получению даней, хотя сбор дани с подчиненных народов – явление политическое по преимуществу, и рассмотрение его как формы экономических отношений требует специального обоснования. Интересна прослеженная автором связь борьбы народов на Руси и в подчиненных ей землях, однако следовало бы, как нам кажется, осторожнее говорить о ее характере. Очевидно, эта борьба, будучи социально-политической, далеко не всегда являлась «классовой» в строгом смысле слова.