Московское царство и Запад. Исторические очерки - Сергей Каштанов

Чрезвычайно интересные наблюдения о роли церкви в складывавшейся феодальной системе отношений на Руси содержатся в статье Я. Н. Щапова. Его работа отличается широким использованием иностранных параллелей. Автор неоднократно обращается к ранней истории церкви в Польше, Норвегии, Исландии. Эти параллели кажутся нам удачными и методологически оправданными. В центре исследования автора – вопрос о десятине и ее эволюции. Вопрос этот очень важен и до работы Я. Н. Щапова был крайне слабо изучен. Автор разделяет мнение, что древнерусская десятина была не формой церковного землевладения, а долей «раннефеодальной ренты»[1008]. В ее состав входили отчисления от княжеских даней, судебных и торговых пошлин. По наблюдениям Я. Н. Щапова, к середине XII в. происходит отмирание десятины от даней, вир и продаж, а позднее – и от торговых сборов. Говоря о замене десятины «другими формами ренты», автор верно указывает, с одной стороны, сокращение источников десятины в связи с развитием феодального землевладения и иммунитета (узурпация феодалами даней и судебных пошлин) и, с другой стороны, превращение самой церкви в феодального земельного собственника, ставшего присваивать ренту в новых формах. И тем не менее, проблема эволюции десятины во второй половине XII–XIV вв. остается еще не вполне ясной. Во всяком случае, конкретных данных о метаморфозе десятины в это время слишком мало.

С некоторыми теоретическими положениями Я.Н. Щапова мы не можем полностью согласиться. Думается, что автор несколько расширительно толкует понятие «рента», относя сюда не только дани, но и судебные и даже торговые (таможенные) пошлины. Такая интерпретация «ренты», особенно включение в нее торговых пошлин, разрушает основу самого понятия «рента» как прежде всего земельной ренты. Судебные и торговые пошлины собирались княжеской властью с представителей всех слоев населения, в том числе и с тех, которые находились лишь в политических, а не в производственных отношениях с княжеской властью (бояре, купцы и др.).

Использование Я. Н. Щаповым термина «иммунитет» также вызывает известные возражения. Когда Я. Н. Щапов говорит о развитии иммунитета местных феодалов, на это нам нечего возразить. Но когда в виде «иммунитета» выступает право церковного суда по отдельным видам преступлений или когда речь идет «о выдаче (церкви. – С. К.) судебного иммунитета по определенным делам»[1009], тут мы сталкиваемся уже с совершенно иным пониманием природы иммунитета. Как нельзя считать политические права удельных князей «иммунитетом» по отношению к великокняжеской власти, так нельзя, на наш взгляд, считать «иммунитетом» и политические права церкви не в пределах собственно церковных земель. Разделение политической власти между разными институтами приобретает характер иммунитета лишь при условии, что контрагент великокняжеской власти, получающий определенные политические права, распространяет их на население, находящееся в определенных производственных отношениях с ним как с номинальным земельным собственником. Не приходится сомневаться в наличии иммунитета церкви над разными категориями людей, живущих на земле, которая является церковной собственностью. Что же касается судебных прав церкви в области дел, по которым ей были подсудны все подданные великого или удельного князя, то рассматривать эти права как форму церковного иммунитета мне не представляется возможным.

Население, подвластное суду церкви по ряду дел, включало в себя представителей разных социальных групп, в том числе и феодалов-иммунистов, и крестьян, находившихся под иммунитетом этих феодалов. Следовательно, функциональный церковный суд – по существу разновидность государственного суда, а не иммунитет от него.

Я.Н. Щапов правильно подчеркнул отражение в самом институте десятины Χ-ΧII вв. феодальной незрелости тех общественных отношений, которые ее породили[1010]. С тем большей осторожностью, как нам кажется, нужно пользоваться при характеристике этого института понятиями ренты и иммунитета, получившими определенное содержание в условиях сложившегося феодализма.

Очень интересен поставленный Я. Н. Щаповым вопрос о месте церкви в общественной структуре Руси Χ-ΧII вв. Автор пишет: «В какой-то степени инородное образование, выросшее не на почве разложения первобытнообщинного строя, а перенесенное на эту почву извне, христианская церковь лишь в течение первого века своего существования могла настолько врасти в феодализирующееся общество, что стала равноправным членом господствующего класса, а в дальнейшем даже привилегированным его членом»[1011]. В какой же мере церковь на ранней стадии своего существования не соответствовала общественной структуре древней Руси? На основании данных о церковно-монастырском землевладении, появившемся, по наблюдениям Я.Н. Щапова, не раньше второй половины XI в., автор делает вывод, что церковь первоначально отставала: «В системе феодальной собственности на Руси в Χ-ΧII вв. церковь… занимает свое месте сравнительно поздно, когда другие институты – княжеское, боярское землевладение – уже существовали и были результатом относительно долгого внутреннего развития восточнославянского общества»[1012]. Есть ли, однако, основания для такого противопоставления ранней истории церковного и светского землевладения? На наш взгляд, довольно трудно говорить о сколько-нибудь широком распространении «частнофеодального» (дворцово-княжеского или боярского) землевладения до второй половины XI в. Так что если церковь тут и отставала, то незначительно. С другой стороны, несмотря на заимствование идейно-организационных форм христианской церкви, она не являлась инородным образованием, ибо само заимствование было обусловлено разложением предшествующей общественной структуры и зарождением социальных отношений нового типа.

Показателен круг дел, ранее всего переданных в ведение церкви: «Это дела о разводах… двоеженстве… нецерковных формах заключения брака («умыкание»…), изнасиловании… браке в близких степенях родства». Я.Н. Щапов полагает, что «переход всех этих дел к публичной власти связан со стремлением феодального общества к скорейшей ликвидации пережитков большой семьи и укреплению малой семьи, характерной для общества с частной собственностью, классовым строем и оформленным раннефеодальным государством». По мнению автора, все эти дела касались «отношений не между классами, а внутри них, тем более внутри семьи…» и не были связаны «непосредственно с необходимостью охраны возникшей феодальной собственности, на что была направлена деятельность государственной власти и ее судебных органов. Церковь прежде всего распространила свою юрисдикцию на те области, которые не были еще отняты у доклассовых органов власти (общины, семьи) государством»[1013].

Однако допустимо и другое толкование специфики раздела судебной власти между церковью и государством. Возможно, церковь унаследовала круг дел, подведомственных суду жрецов. Заменив собой языческое духовенство, церковь должна была сыграть важную рель в изменении кровнородственных отношений, менявшихся в связи с развитием социальной структуры общества. Преемственность древнерусской христианской церкви от жреческой организации прослеживает и сам Я. Н. Щапов, ставя вопрос о происхождении десятины и подводя итог наблюдениям историков и археологов относительно связи княжеских замков с племенными языческими святилищами[1014]. Кроме того, проблема судебной власти церкви, очевидно, тесно связана с проблемой христианской идеологии. Церковь стремилась к монопольному праву суда по тем вопросам, решение которых являлось как бы реализацией божественной миссии церкви, заветов Бога. Едва ли правомерно противопоставлять собственность как предмет междуклассовых отношений кровнородственным связям как предмету внутриклассовых или даже внутрисемейных отношений. Изменение кровнородственных отношений органически входило в процесс классообразования.