Голем в Голливуде - Джесси Келлерман

Твой батюшка-ламедвавник.

Всякий, кто себя мнит ламедвавником, по определению не ламедвавник.

Я считаю его ламедвавником. Не просто считаю – я точно знаю.

Мания величия – еще один симптом надвигающегося безумия.

В пальцах хрустнул карандашик. Больше не в силах сдерживаться, Джейкоб расхохотался.

– Сэр!

Джейкоб хотел было извиниться, но библиотекарша отпрянула, словно разглядев в нем нечто невыразимое. Он встал, и она ринулась за конторку; опасливо подала Джейкобу корзинку с его вещами. На благодарность не ответила. Взбираясь по лестнице, Джейкоб услышал, как сзади хлопнула дверь и лязгнул засов.

– Сейчас, Янкель, даже не верится, что мы были такие юные. Что соображает шестилетняя девочка? Ничего. А десятилетний мальчик еще меньше.

Нынешний монолог о любви навеян недавней помолвкой Фейгеле, младшей дочери Лёвов. В честь обрученных Перел ваяет кувшин для специй, которым воспользуется на хавдале — церемонии проводов субботы. Она вертит гончарный круг, руки ее серебристо сияют.

– Уже тогда Юдль слыл ученым. Когда вернулся из иешивы, наши родители сговорились о женитьбе. Я была самой счастливой девушкой на свете. – Перел улыбается. – Парень-то видный.

Под ее пальцами глина вздрагивает, словно плоть возлюбленного.

Тотчас вспыхивает аура.

– Не бывает гладких путей, Янкель. Когда мне исполнилось шестнадцать, отец неудачно вложил деньги. В одночасье потерял все. Наши мудрецы говорят: богат тот, кто счастлив тем, что имеет. Еще они говорят, что бедняк подобен покойнику. До катастрофы все называли отца Райх, хотя по правде его звали Шмелкес. Вообрази, каково это: слыть богачом и вмиг всего лишиться. От позора отец нам в глаза посмотреть не мог.

Уж она-то может это вообразить. Она изведала насмешку чужого имени.

Перел мнет глину. Свечение ауры неравномерно, оно ярче вокруг головы, сердца, рук и под юбкой между ног.

– Все думали, Юдль разорвет помолвку. Отец ему написал – мол, теперь он не осилит приданое. Я, конечно, горевала, но что тут поделаешь?

Кувшин обретает симметрию и гордую форму, аура становится нестерпимо яркой, окутывая Перел ливнем серых оттенков – ртути, олова и тумана, а еще тишины, тоски, неопределенности, терпения и мудрости, а еще до ужаса ужасной серостью беспримесной злобы.

Она не понимает, как все это может сосуществовать. Какая она, ребецин?

– Я была девчонка. Думала, все, жизнь кончена. Утонула в тоске, неделями не вылезала из постели. Мать боялась, что у меня чума. Из комнаты, которую я делила с четырьмя сестрами, меня отселили на чердак. – Легкая усмешка. – Может, поэтому здесь мне так хорошо.

Интересно, думает она, а у меня есть аура? Даже если есть, самой-то не видно. Наверное, есть, потому-то собаки рычат и поджимают хвост. Грустно, что собака знает тебя лучше, чем ты сама, но, видно, так уж заведено. Со стороны оно всегда виднее. Скажем, Перел явно не ведает про свою ауру. Если б увидала, как аура пузырится расплавленным серебром, так бы не балаболила.

– Одиночество не спасало, одной было только хуже. Но и на людях я горевала, и меня чурались – а то еще заражу своим несчастьем. Меня избегали, я была совсем одна. Кошмарный замкнутый круг. Я ухнула в беспросветное отчаяние, Янкель, глубже некуда.

От воспоминаний Перел мрачнеет и смолкает, вылепляя внутреннюю кромку горлышка. Затем притормаживает круг. Аура меркнет. Вот круг остановился, аура угасла; Перел осматривает кувшин. Удовлетворенно вздыхает и отставляет его в сторону:

– Это самое легкое. А вот с крышкой надо повозиться.

Жи́лой отрезает кусок глины. Раскатывает его на полу, выгоняя воздух, мнет ладонями, превращая в лепешку.

– Знаешь, что меня спасло, Янкель? Господь, благословен Он на небесах, и глина. Из своего бездонного отчаяния я взывала к Нему, и Он услышал мои мольбы, ибо милость Его бесконечна. Однажды я горемыкой бродила у реки. Присела отдохнуть. Машинально взяла горсть глины и стала мять. Давила ее, пропускала сквозь пальцы, как будто черные мысли выдавливала, и вдруг поняла, что уже не плачу. Хорошо-то хорошо, подумала я, но ведь ненадолго, скоро опять удушит тоска. Потом забыла про это, но через пару дней вновь туда забрела. Вообрази, я нашла высохший кусок глины с отпечатком моей руки. Пальцы прямо легли в желобки.

Из глиняной лепешки ребецин ладит крышку, и аура оживает.

– Она ведь особенная, влтавская глина. Крепкая и упругая. Затвердевает даже без обжига. Как накатит тоска, я уходила на реку и лепила всякую всячину. Зверей, цветы. Вылепила кидушный бокал отцу в подарок. Папа обрадовался. Улыбнулся впервые с тех пор, как лишился своих кораблей. Спасибо, сказал, ты вернула красоту в мою жизнь. Мало-помалу я стала поправляться.

Перел примеряет крышку к кувшину и лепит дальше.

– А в те дни, Янкель, почта ходила медленно. Да еще война ее тормозила. Из Люблина письмо Юдля добиралось месяцев семь, а то и восемь. Он ответил на папино предложение разорвать помолвку. Знаешь, что он написал? До последнего вздоха буду помнить слово в слово: «Реб Шмуэль, я откладываю свадьбу лишь до тех пор, пока не скоплю нужную сумму на семейный очаг, достойный вашей дочери».

Перел улыбается.

– Мудрецы говорят, что сладить хороший брак труднее, чем разделить Чермное море[54]. Это Господь, благословен Он на небесах, устроил, чтобы я нашла такого мужа. Иного объяснения нет, Янкель.

Перел смолкает, разглаживая крышку.

– Низ усыхает дольше верха. Надо бы дождаться, когда кувшин высохнет, а уж потом делать крышку, но до Хануки[55]меньше месяца. Скоро так похолодает, что не поработаешь. Глина станет неподатливой. Все равно что камень разминать. Хотя ты-то, наверное, смог бы, а? Шучу, шучу… Надеюсь, Исаак и Фейгеле будут счастливы. Я в это верю.

Она в ответ кивает.

– Спасибо, – говорит ей Перел. – Очень мило, что ты согласен. Исаак славный парень. Юдль его любит как родного. – Она смеется. – В общем-то, он и есть родня.

В мужья младшей дочери ребе выбрал знатока Торы, что ожидаемо и уместно. Но гетто взбудоражено тем, на какого именно знатока Торы пал выбор, – на Исаака Каца, Исаака Простоволосого, лучшего ученика ребе.

Но главное – на вдовца, бывшего мужем старшей дочери Леи.

Кроме ребе, все заинтересованные стороны осторожны в оценках новой партии. Включая нареченных. Исаак, привыкший отводить взор от свояченицы, нынче так выглядит, словно вот-вот хлопнется в обморок. Фейгеле мечется и беспрестанно читает псалмы, будто молится об отсрочке казни.