Море, море - Айрис Мердок

Я бегом спустился в кухню. На столе сидела Розина и болтала ногами, а Гилберт и Титус на нее молились (другого слова не подберешь). На ней были темно-серый в мелкую клетку очень элегантный легкий костюм с белой шелковой блузкой и очень высокие мягкие белые сапожки на высоких каблуках. Блестящие темные волосы были подстрижены или уложены искусным парикмахером в виде прически из круглых валиков, выглядевшей и затейливо, и небрежно. (Хорэсу понравилось бы.) Ее резкое, плотоядное лицо дышало здоровьем, энергией и откровенным любопытством. Она явно чувствовала себя хозяйкой положения, тогда как остальные двое, возможно потому, что долго держали себя в узде, то давились от смеха, то хохотали как идиоты. Мое появление вызвало новый взрыв слегка истерического смеха, и тут же они, словно по команде, снова запели. Пели они и были, казалось, готовы петь без конца итальянский канон, слова которого я запомнил, потому что Гилберт и Титус и в предыдущие дни исполняли его как заведенные. Гилберт узнал его от Титуса, а теперь и Розина его постигла. Слова были такие: Eravamo tredeici, siamo rimasti dodici, sei facevano rima e sei facevan' pima-poma-pima-poma.[30]О чем шла речь — понятия не имею. Пение — это, конечно, вид насилия. Влажные открытые рты и поблескивающие зубы поющих так и норовят растерзать жертву — слушателя. Певец жаждет слушателя, как зверь — добычи. Опьяненные собственными голосами, эти трое драли глотку, сменяя друг друга, — сочный баритон Гилберта, псевдонеаполитанский тенор Титуса и сильное, грубоватое контральто Розины. Я крикнул: «Тихо! Кончайте этот кабак!» — но они продолжали мне назло, не спуская с меня смеющихся глаз, размахивая руками в такт мелодии; а утомившись наконец, перестали петь, и опять их затрясло от идиотского смеха. Я сел на стул и смотрел на них.

Розина обрела наконец дар речи и сказала, утирая слезы:

— Ох, Чарльз, ты такой потешный, ты неиссякаемый источник веселья для твоих друзей. Оказывается, ты прячешь свою пассию здесь, наверху? Нет, это просто неописуемо!

— Какого черта вам понадобилось ей рассказывать? — спросил я Гилберта и Титуса.

Гилберт, безуспешно пытаясь стереть с лица бороздки смеха и избегая моего взгляда, стал глупо вращать глазами. Титус ответил, надувшись:

— Вы не говорили, чтоб не рассказывать. — Потом поймал взгляд Розины и расцвел.

Гилберт, конечно, встречался с Розиной и раньше. До сих пор он относился к ней с чопорной неприязнью, какую некоторые гомосексуалисты инстинктивно питают к очень женственным хищницам (а вот с милыми, кроткими женщинами вроде Лиззи отлично ладят). Но сегодня он, судя по всему, мгновенно обратился в новую веру. Титус, мальчишка, попросту млел от восторга, что видит воочию знаменитую актрису и она не только заметила его, но и оценила его юношескую прелесть. Они все поглядывали друг на друга, он — робко, она же — смело и весело. Как и Гилберт, Титус похорошел от солнца и моря. Его светлые рыжеватые волосы образовали вокруг головы нимб из тончайшей проволоки, а в вырезе незастегнутой рубашки тепло светилась кожа и сверкали рыжие завитки на груди. Из-под высоко закатанных брюк торчали длинные, стройные бронзовые ноги. Он был босиком. От шрама на губе красивый рот выглядел более мужественно. Розина, обворожительная как никогда, весело упивалась своей властью. Зорким косящим взглядом она поощряла по очереди двух своих поверженных в прах рабов. Оба они явно подпали под ее чары. Да, это было совсем не похоже на сгущавшуюся в Шрафф-Энде атмосферу могильного склепа.

— Что тебе здесь нужно, Розина?

— То есть как это «что тебе нужно»? Разве так гостей встречают? «Что тебе нужно», — передразнила она. — Ничего себе вопрос!

Те двое покатились со смеху. Каждое слово Розины казалось им верхом мудрости и остроумия.

— Зачем ты сюда явилась?

— А ты не мог бы говорить со старой знакомой повежливее?

— Мне сейчас не до светских разговоров.

— Оно и видно. Впрочем, двое премилых гостей к тебе уже явились, даже трое, включая бывшую пассию. Ну да ладно, я не напрашиваюсь на приглашение погостить недельку. По-моему, этот дом на редкость противный, неприятный, неуютный какой-то.

— Он полон необъяснимых вибррраций, — заметил Титус.

— Золотые твои слова, — сказал Гилберт. Это уже был сговор против меня.

— Но скажи, это правда, что твоя избранница здесь, наверху? И как же ты намерен с ней поступить? Ты ведь обещал все как есть мне рассказывать о твоей интереснейшей личной жизни, только мне, конечно, пора бы помнить, что ты не держишь обещаний. В общем, я решила заехать, посмотреть, как у тебя идут дела. Я что-то заработалась и почувствовала, что надо отдохнуть. Я опять в отеле «Ворон». Мне там нравится, и бухта нравится, и эти диковинные круглые камни. А кормят превосходно, не в твоем стиле.

— Желаю тебе с приятностью отдохнуть в отеле «Ворон».

— В Лондоне про тебя ходят поразительные слухи.

— Воображаю. Там, наверно, только и разговоров что обо мне.

— А знаешь — нет. Некоторые слухи мне пришлось пустить самой, чтобы память о тебе не совсем угасла. Тебя уже стали забывать. Ты и пока работал уже числился в предках, а теперь ты — древняя история. Молодые о тебе и не слышали, Чарльз. Тебя нет, ты даже не миф. Теперь мне это ясно, милый Чарльз, ты — старик. Где то обаяние, о котором мы столько трепались? Это была власть, а больше ничего. Кончилась власть, кончилось и обаяние. Не мудрено, что ты вынужден довольствоваться бородатой старухой.

— Катись-ка ты отсюда, Розина.

— Но что происходит, Чарльз? Я сгораю от любопытства. Со слов этой парочки я поняла, что ты держишь ее вроде бы в клетке. Можно, я поднимусь к ней и потыкаю палочкой сквозь прутья?

— Розина, ради Бога…

— Но что у тебя на уме, Чарльз? Помнится, там еще фигурирует муж. Впрочем, мужья тебя обычно не отпугивали. Но не может быть, чтобы ты хотел ее увезти, жениться на ней! Честное слово, это уже просто смешно. В прежние времена ты никогда не бывал смешон. У тебя были достоинство и стиль.

Титус и Гилберт, притихнув, не поднимали глаз, смущенно разглядывали крупные плиты пола.

— Я провожу тебя до шоссе, Розина. Твоя машина там?

— А я не ухожу. Я хочу еще немножко попеть. Кто этот красавчик?

— Это Титус, мой сын.

Титус нахмурился и погладил шрам на губе. Гилберт поднял брови. Розина побледнела, глянула на меня с пронзительной злобой, потом рассмеялась:

— Ну, ну… Ладно, я пошла. Машина моя на шоссе. Можешь меня проводить. До свидания, братцы-кролики. Славный мы устроили концерт…

Она прошагала в прихожую, размахивая сумкой, я за ней.

Не оглядываясь, она вышла через парадную дверь и двинулась по дамбе. Я дошел с ней до ее отвратного красного автомобиля.