Море, море - Айрис Мердок

— Каким ветром тебя сюда занесло?

— Хорошенькое дело, «каким ветром занесло». Ты пригласил, я принял приглашение. Ведь завтра Троица, или забыл? Я ехал страшно долго, я страшно устал. Все последние сто миль мне грезились раскрытые объятия и радостные возгласы.

Я разглядел белый «альфа-ромео» Перегрина на месте, где только что стоял Джеймсов «бентли».

— Перегрин, прости, ради Бога, ко мне нельзя, нет кроватей и…

— Войти-то все-таки можно? — И он вошел.

На его громкий голос из кухни появились заговорщики.

— Перегрин!

— Гилберт! Вот приятный сюрприз. Чарльз, я могу занять ложе Гилберта.

— Черта с два! Я свой диван без боя не уступлю.

— Познакомь меня с твоим прелестным юным другом, Гилберт.

— Это Титус Фич. Увы, не моя собственность.

— Здорово, Титус. Я — Перегрин Арбелоу. Гилберт, будь добр, дай промочить горло.

— Пожалуйста, но здесь, знаешь ли, имеется только сухое вино и херес. Крепких напитков Чарльз не держит.

— Ах, дьявольщина, я и забыл. Надо было прихватить бутылку.

— Перегрин, — сказал я, — тебе здесь не понравится. Пить нечего, спать негде. Мне очень жаль, что я забыл, какое сегодня число, а впрочем, я тебя, по-моему, вообще не приглашал. Тут совсем близко есть отличная гостиница…

Звонок опять зазвонил. Перегрин открыл дверь, и через его плечо я увидел моего кузена Джеймса.

— Здравствуйте, — сказал Перегрин. — Добро пожаловать в Приют Гостеприимства, владелец — Чарльз Эрроуби, пить нечего, спать не на чем, но…

— Здравствуйте, — сказал Джеймс. — Прости, пожалуйста, Чарльз. В отеле «Ворон» нет ни одного свободного номера, и я подумал…

— Туда-то он, вероятно, и меня хотел сплавить, — сказал Перегрин.

— Пошли в кухню, — сказал Гилберт.

Гилберт шел первым, потом Титус, за ним Перри, следом Джеймс. Я немного задержался, потом поднял с лестницы бокал и направился за ними.

— Я — Перегрин Арбелоу.

— По-моему, я о вас слышал, — сказал Джеймс.

— Очень приятно.

— Это мой кузен генерал Эрроуби, — пояснил я.

— Ты не говорил, что он генерал, — заметил Гилберт.

— Я и не знал, что у тебя есть кузен, — сказал Перегрин. — Рад познакомиться, сэр.

Я взял Джеймса за рукав его белоснежного пиджака и потянул обратно в прихожую.

— Послушай, здесь ты не можешь остаться. Я вот что предлагаю…

Тут глаза у Джеймса удивленно расширились, он смотрел куда-то мимо меня, и я понял, что на лестнице стоит Хартли.

На ней был мой черный шелковый халат с красными звездочками. Он спускался до полу, и в сочетании с поднятым воротником, подпиравшим прическу, это создавало впечатление вечернего платья. Глаза, испуганные, огромные, отливали лиловым; и хотя растрепанные седые волосы придавали ей вид помешанной старухи, сейчас, в это застывшее мгновение, в ней было что-то царственное.

Опомнившись, я кинулся к лестнице. При первом же моем движении Хартли повернулась и пустилась наутек. Мелькнули голая лодыжка, босая пятка. Я нагнал ее на повороте лестницы и доволок до верхней площадки.

Мы чуть не бегом пересекли площадку, и я втолкнул ее в комнату. Войдя, она сразу опустилась на матрас, как послушная собака. За все время ее заточения я, кажется, ни разу не видел, чтобы она села на стул.

— Хартли, родная, ты куда это собралась? Искала меня? Или подумала, что пришел Бен? Или решила сбежать?

Она плотнее запахнулась в халат и только помотала головой, не в силах перевести дух. И вдруг посмотрела на меня снизу вверх таким грустным, кротким, милым взглядом, что мне сразу вспомнился мой отец.

— Ох, Хартли, я так люблю тебя! — Я сел на единственный стул и закрыл лицо руками, чтоб не видно было, какая его исказила гримаса. Я чувствовал себя так беспомощно, так уязвимо близко к своему детству. — Хартли, не покидай меня. Я не знаю, что сделаю, если ты уйдешь.

Хартли спросила: — Этот человек — он кто?

— Какой человек?

— С которым ты был, когда я стояла на лестнице.

— Мой кузен Джеймс.

— А-а, знаю, сын тети Эстеллы.

От этого неожиданного проявления памятливости мне чуть не стало дурно.

Снизу из кухни доносился оживленный гул голосов. Я не сомневался, что Гилберт и Титус, избавленные появлением Хартли от необходимости держать язык за зубами, рассказывают Перегрину и Джеймсу все, что знают, и более того.

Я застонал.

В ту ночь мы спали так: я у себя в спальне, Хартли во внутренней комнате, Гилберт на своем диване, Перегрин на подушках в нижней комнате, Джеймс на двух креслах в красной, а Титус — на лужайке под открытым небом. Ночь была жаркая, но гроза так и не собралась.

Наутро все мои гости пребывали в праздничном настроении. Титус, как всегда, нырял с утеса. Джеймс, обследовав башню и высказав касательно ее ряд исторических соображений, выкупался с башенных ступенек. (Я все еще не прикрепил там веревку, но было время прилива.) Перегрин, полуголый, лежал белой глыбой на солнце и основательно обгорел. Гилберт съездил в деревню и привез целую гору всякой снеди и несколько бутылок виски, которые записал в лавке на мой счет. Потом в деревню съездил Джеймс купить «Таймс» и вернулся с пустыми руками. Все поражались, как я могу жить без последних известий, не знать, «кто умер, кто бастует, кого избили дубинками», как выразился Перри. Он привез с собой транзистор, но я велел ему убрать его подальше.

Джеймс предложил всем вместе поехать в отель «Ворон» посмотреть по телевизору крикетный матч, но Гилберт, вторично отряженный в деревню, на этот раз за мазью от солнечных ожогов для Перегрина, сообщил, что местное телевидение не работает из-за перебоев с электричеством. Гилберт и Титус, дабы пополнить свою капеллу, завербовали Перри, который пел грубым шершавым басом, и отступились от Джеймса, который не мог пропеть ни единой ноты. Я еще с вечера успел предупредить Титуса и Гилберта, чтобы не проболтались Перри о налете Розины. И хорошо, что успел, потому что утром я вообще не был способен мыслить сколько-нибудь разумно. Словно что-то лопнуло у меня в голове, прорвался нарыв в мозгу, если так бывает.

Мое отчаянное состояние было отчасти вызвано присутствием Джеймса, который, подобно магниту, притягивал остальных. Каждый из них по отдельности сообщил мне, до чего ему нравится Джеймс. Они, без сомнения, рассчитывали, что такая информация будет мне приятна. Титус сказал: «Очень странно, у меня такое чувство, точно я его где-то видел, а этого не было, я знаю. Может, я его видел во сне».

А еще меня сводила с ума внезапная перемена в тоне Хартли. В последнее время она хоть и твердила, что ей нужно домой, не вкладывала в эти слова никакого смысла, словно убедилась, что время для этого упущено. Теперь же стала повторять их на полном серьезе и даже приводить почти разумные доводы.