Одержимый - Шарлотта Физерстоун

– Она была такой красивой! Невозможно описать словами, что чувствуешь, когда наконец-то видишь жизнь, зарождавшуюся внутри тебя все эти месяцы. Когда видишь, что произвела на свет… – Анаис запнулась и сглотнула вставший в горле горький комок. – Ее плач был самым прекрасным звуком в этом мире!

– И ты клала ее на грудь, шептала ей нежные слова?

– Да.

– Мне бы хотелось увидеть тебя с дочерью, лежащей на твоей груди. Я сидел бы рядом с вами, поглаживал бы ее головку, пересчитывал бы ее крохотные пальчики, пока ты кормила бы малышку грудью. Мне хотелось бы наблюдать, как ты производишь ее на свет, чувствовать, каково это – видеть дивное создание, которое ты принесла в этот мир. Я целовал бы тебя и благодарил за этот бесценный подарок – это прекрасное, совершенное дитя…

Дрожащей рукой Анаис прикрыла рот, заглушая рвущиеся из груди рыдания. Сейчас, в этот момент, она умирала внутри, разделяя с Линдсеем боль, которую он ощущал.

– Мое сердце было переполнено любовью к ней.

– И все-таки ты ее отдала.

Линдсей произнес эти слова еле слышным, прерывистым шепотом, и Анаис почувствовала себя так, словно острый клинок расколол ее сердце пополам.

– Ты никогда не поймешь ту боль, которая меня терзала. Никогда не поймешь, что вынудило меня так поступить! – вскричала она, сжимая ладонь в кулак с такой силой, словно это могло удержать ее от желания броситься к Линдсею, прижаться к нему, умолять его о прощении.

– Я знаю, что это за боль. Я ощущаю ее. Я чувствую ее сейчас – пронзающую, разрушающую меня.

– После родов я истекала кровью. Я страдала от высокой температуры, совсем ослабла после серьезной потери крови. Я даже не могу вспомнить дни – целые недели! – после того, как родила дочь. Слышала, как Роберт говорил Гарретту, что я умру. Я не хотела умирать и оставлять Мину одну. В ушах так и стоит ее плач, эти крики голода! Но Маргарет спасла ее. Я плакала, глядя, как Маргарет кормит моего ребенка. Сердце разрывалось от боли, когда я видела, как довольная и сытая Мина лежала на груди Маргарет. Ты даже представить себе не можешь, что я тогда чувствовала! Как страдала, когда поняла, что не могу дать нашей дочери пищу, в которой она так нуждалась! Но Маргарет дала Мине то, чего я не смогла. Жена Роберта привязалась к девочке, просто обожала ее! Именно тогда, глядя на Мину с Маргарет и Робертом, я осознала, как много малышка значит для них. Они любят Мину. Они приняли ее в свою семью. Теперь у нее есть имя, – прошептала Анаис, касаясь руки Линдсея. Но он резко отдернул кисть.

– У нее всегда было имя. Она должна была носить мое имя. Я дал бы ей все. Я дал бы все тебе, но ты не оставила мне ни малейшего шанса, обманув, будто уехала во Францию! Ты так и не дала мне возможности показать, каким я могу быть. И знаешь, что ранит меня больше всего? – спросил Линдсей, делая шаг в сторону Анаис. – Самую сильную боль причиняет тот факт, что я лежал по ночам без сна, мечтая о тебе и окружающих нас детях, наших детях! Ничего в этой жизни я не желал больше, чем быть твоим мужем, твоим любовником, отцом твоих детей! Какая злая ирония, не правда ли? Я жил одной этой мечтой, и ты отняла ее у меня!

Линдсей бросился к Анаис и грубо сжал ее лицо ледяными руками.

– А ты когда-нибудь рассказала бы мне об этом, Анаис? Призналась бы, что мы произвели на свет новую жизнь? Или унесла бы эту тайну с собой в могилу?

Анаис отвела глаза, и Линдсей выругался, ослабляя хватку.

– Никогда бы не поверил, что ты можешь быть такой жестокой. Знаешь, какая мысль будет отныне преследовать меня, мучить меня вечно? У меня есть ребенок, Анаис, ребенок, которого я никогда не смогу назвать своим. Ребенок, которого мне придется любить тайно, издали. Ребенок, который носит имя другого мужчины.

Руки Линдсея, выпустив лицо Анаис, упали, безвольно повиснув по бокам.

– Все это время я молил тебя довериться мне. Молил принять меня, впустить меня внутрь, и ты позволила мне это, но взамен заставила ползать на коленях, просить о прощении…

– Мне очень жаль, – снова зарыдала она. – Я не нарочно скрыла от тебя свою беременность!

Линдсей выпрямился, его глаза вдруг стали тусклыми и безжизненными.

– Мне тоже жаль, Анаис. Я так жалею о своих дурных поступках и решениях! Мне очень жаль, что я не могу простить ни тебя, ни себя. Мне жаль, что я не стал для тебя лучшим мужчиной – таким мужчиной, в котором нуждались ты и наш ребенок.

Линдсей метнулся вперед, но Анаис успела схватить его за рукав пиджака:

– Куда ты, Линдсей?

– Далеко. Разве не этого ты так добивалась от меня? Ты хотела, чтобы я был подальше, это позволило бы тебе не терзаться воспоминаниями о том, что ты натворила. Что я натворил…

– Не уходи вот так, пожалуйста!

– От нас ничего больше не осталось, Анаис. Все, что ты можешь мне предложить, – это боль и страдания. И я могу дать тебе лишь то же самое. Теперь между нами не может быть ничего, кроме сожалений. Кроме сожалений, печалей, слез боли. Как ты сама много раз пыталась сказать мне, все кончено. Действительно кончено. Прощай, Анаис.

И он пошел прочь, исчезая на ступеньках террасы в темноте ночи.

Резкий стук медного дверного молоточка о дерево зазвучал в свежем вечернем воздухе. Пряча лицо в воротнике пальто, Линдсей ждал Томаса, престарелого строгого дворецкого Уоллингфорда.

Замок щелкнул, и через мгновение Линдсей уже смотрел в бесцветные, слезящиеся глаза Томаса.

– Добрый вечер, лорд Реберн.

– Здравствуйте, Томас. Уоллингфорд дома?

– Боюсь, его светлость нездоров.

Бросив взгляд в холл, Линдсей заметил многочисленные плащи и зонтики, висевшие на вешалке. Что ж, Уоллингфорд, похоже, в самом деле не мог составить компанию другу по причине нездоровья, если только множество вычурных, отделанных рюшами, типично женских безделушек, разбросанных по холлу, можно было считать симптомами его болезни. Линдсей нахмурился. Он не хотел, чтобы Уоллингфорд был занят. Линдсей и так уже провел почти три дня в Лондоне в полном одиночестве! Три дня, отданные красному дыму. Довольно, он больше не хотел оставаться наедине со своими мыслями.

– Я посмотрю, дома ли его светлость? – осведомился Томас, внимательно глядя на гостя своими бесстрастными глазами.

– Будьте так любезны, – с надеждой отозвался Линдсей. Сейчас ему отчаянно требовалось с кем-нибудь поговорить.

– Что ж, сейчас посмотрю. Входите, пожалуйста.

Линдсей переступил порог дома и, сложив ладони у рта, принялся согревать их своим горячим дыханием. Погруженный в мрачные раздумья, он забыл прихватить с собой перчатки и шляпу. Он даже не потрудился распорядиться насчет кареты – и вместо поездки в экипаже шел двадцать минут до лондонского дома Уоллингфорда на Беркли-сквер.