Политические эмоции. Почему любовь важна для справедливости - Марта Нуссбаум

есть необходимость иллюстрировать его примерами. Родители могут поддержать цели инклюзивного развития в рамках системы школьного образования вообще, но как только эта программа заставит их детей столкнуться с конкретными трудностями, они тут же поменяют свое мнение. Граждане способны поддерживать справедливую для всех политику до тех пор, пока трудности не коснутся лично их и их близких. Как только это произойдет – сильное сочувствие к собственной семье или группе затмит стремление ко всеобщему благу. Но эта проблема возникает не только когда в игру вступают эгоистичные интересы: она может повлиять на любую ситуацию, в которой отдельно взятый случай становится особенно заметным и, следовательно, западает в душу[483]. Когда принимают новые законы, защищающие права меньшинств, мы обычно слышим много личных историй, которые побуждают законодателей поддерживать эти меры. Тем не менее ссылки на личный опыт иногда могут стать препятствием для действительно беспристрастной политики.

В нашем обсуждении трагических празднеств мы рассматривали этот вопрос с двух сторон. Во-первых, мы настаивали на том, что хорошо бы трагическое положение изображать в несколько обобщенной и абстрактной форме, чтобы люди естественным образом выбирали общую и справедливую политику, а не облегчение страдания конкретных людей. (Рузвельт очень хорошо понимал эту тонкость, отбирая фотографии, которые отражали экономические проблемы в целом, а не в отдельно взятых случаях[484].) Такие обобщенные переживания сострадания прокладывают мост к хорошим принципам и сами по себе являются эмоциями, в которых принципы заложены как часть их содержания. В качестве примера можно привести эмоции Кинга, в которых выражаются надежда на справедливую Америку и стремление к ней, и призыв Линкольна к состраданию к павшим солдатам, который также воплощает любовь к принципам, за которые они погибли. В обобщении есть свои риски: например, оно может закрепить враждебные стереотипы, но, когда оно сосредоточено на общих человеческих целях и уязвимых местах, оно может избежать этого и фактически подорвать враждебные стереотипы. Во-вторых, мы сказали, что сострадание никогда не должно быть некритичной основой политики: оно всегда должно быть в диалоге с принципами и общими моральными нормами. Более того, здоровая критическая культура должна удерживать сострадание от вырождения в сектантское и неравное сочувствие.

Эти меры предосторожности важны, и они в какой-то степени справляются с указанной трудностью. Тем не менее результаты экспериментов Бэтсона напоминают нам, что, даже когда хорошие принципы установлены, живое сострадание к отдельным индивидам угрожает честной работе этих принципов, поэтому мы должны осознавать эту опасность и быть готовыми отразить ее, не теряя эмоциональной силы и понимания, которые содержатся в сострадании.

Проблема Бэтсона становится более острой, когда мы вспоминаем, что нам нужно не более умеренное или отстраненное сочувствие, но, напротив, что-то более близкое к любви и периодически озаряемое ею. Мы утверждали, что преодоление отвращения и формирование доверия требует любви во время процесса психологического становления ребенка и что зрелая симпатия взрослых также должна оживляться этой страстной и квазиэротической эмоцией и сохранять к ней доступ, чтобы доверие не превратилось в безжизненный симулякр. Религия человечества Тагора (с бенгальскими баулами в центре программы формирования гражданственности) согласуется с выводами нашего исследования развития ребенка. В этом исследовании центральная роль отводится любовной игре, которую Винникотт называет «тонким взаимодействием». Соответственно, в том типе патриотизма, который действительно казался способным преодолеть ограниченность и эгоизм, этот элемент любви был адресован истории, географии, людям и институциям нации – будь то в сильнейшей поэтической риторике Кинга или в использовании Ганди песен Тагора. Поскольку эта любовь – не абстрактная основанная на принципах любовь в духе Ролза или Хабермаса, она особенно уязвима перед ограниченностью и ослаблением любви. И поэтому нам нужно хорошо подумать, как защитить наш проект от этих опасностей в самой его основе. Эта проблема лишь отчасти является проблемой эгоизма: в том числе перед нами вопрос, почему частности бросаются в глаза, отвлекая внимание от целого.

Одно очевидное решение – верховенство закона. Но как мы можем вызвать эмоции, которые поддерживают справедливые законы и политические меры, в том числе стратегии, поддерживающие достойные международные отношения и надежду на мир? Давайте еще раз подумаем о двух наших средствах. Во-первых, тип сострадательной любви, который мы формируем, – с одной стороны, яркий и личный, направленный на конкретные особенности национальной истории, географии и культуры; с другой стороны, он должен быть всеобъемлющим и несколько абстрактным, как предлагает Ролз, чтобы охватить всех членов нации. Здесь нет никакого противоречия. Фотографии «Нового курса» (как персонаж Софокла Филоктет, которого сыграло реальное и конкретное тело) были ярко, жгуче индивидуальными, демонстрируя влияние экономической катастрофы на незабываемые конкретные тела, но в то же время фотографии скорее отображали ситуацию в целом, а не в каждом конкретном случае. Зритель «Лагаана» (как и в случае с «Лисистратой» Аристофана) может полюбить каждого персонажа как отдельную личность, но в то же время видеть в них собирательный образ различных классов Индии. Тело Ганди вдохновляло, потому что оно принадлежало ему, а сам он был совершенно уникальной личностью; но в то же время тело постоянно олицетворяло общеполитические ценности. Возвышенные речи Мартина Лютера Кинга – младшего, весьма похожие на поэзию Уолта Уитмена, смогли обеспечить страстную вовлеченность и одновременно заставить слушателей задуматься обо всей истории Соединенных Штатов – их прошлом, настоящем и будущем[485].

Действительно, если мы примем аргумент Тагора и мою переформулировку этого аргумента, предложенную во второй части, то именно в силу того, что речь идет о поэзии, которая трогает сердца, разум может быть приведен – как если бы он шел по тому длинному изогнутому мосту в Миллениум-парке – к созерцанию большой и всеобъемлющей общности. Формирование правильного вида эмоций, балансирующих между частным и общим, является сложной задачей, но вряд ли невозможной.

Но поскольку баланс настолько важен и его так трудно достичь, даже хорошо подобранные символы должны стать частью диалога, который также включает в себя аргументы, касающиеся вопросов справедливости и открытости – особенно в наших неидеальных обществах, где эти цели еще не до конца достигнуты. Эмоции, опять же, не являются основополагающими, но являются частью разговора. На самом деле это собственное средство Бэтсона от проблемы, которую он обнаруживает. Не следует отвергать понимание, воплощенное в эмоциональной реакции, заключает Бэтсон, поскольку без него теряется большáя часть нашей этической связи с другими. Но в то же время необходимо обращать внимание на принципы и сдерживать эмоции соответствующим образом.

Обратим внимание на то, что мы имеем и чего мы не имеем в виду, говоря, что любовь важна для справедливости. Мы, конечно, не подразумеваем, что любовь – это некритическая основа политических ценностей. Мы также не считаем, что она может достичь чего-то хорошего сама по себе, без аргументов и общих норм. И тем более мы не утверждаем, что все граждане должны быть движимы политической любовью. И конечно, мы не думаем (к счастью!), что политическая любовь должна быть непрекращающимся переживанием. (Любовь неверно представлять как постоянное переживание. Это отношение, включающее в себя калейдоскоп самых разных чувств, действий и реакций, в том числе сильную сосредоточенность на другом человеке, но в то же время уединенное культивирование собственных интересов и даже сон.) Напротив, основная идея в том, что публичная культура не может быть отстраненной и бесстрастной, если мы хотим сохранить хорошие принципы и институты. В ней должно быть достаточно всеобъемлющей любви, достаточно поэзии и музыки, достаточно доступа к духу привязанности и игры, чтобы отношения людей друг к другу и к нации, в которой они живут, не стали просто мертвой рутиной. Говоря об эмоциях, Уитмен и Тагор описывают ингредиент, который действует, как закваска.

Итак, что может сделать мудрая публичная культура, чтобы предотвратить угрозу общим устремлениям, создаваемую определенными типами страха, зависти и стыда, сохраняя при этом хорошие роли для других типов этих же эмоций?

III. СТРАХ: ОГРАНИЧИВАЮЩАЯ ЭМОЦИЯ

Страх очень полезен, даже необходим. Он уводит нас от опасности. Без его подсказок мы бы все были мертвы. Даже в политической и правовой сферах страх