Дети декабря - Платон Беседин

Когда-то, наверное, к этой бетонной туше приставали корабли, но сейчас здесь ловили рыбу и ныряли за рапанами загорелые шумные пацаны, вились тощие заискивающие собаки. На другом берегу я увидел военные корабли, элеваторы – тот вид, что открывался с госпитальной набережной и с железнодорожного полотна, но теперь он был ближе, чётче. По бокам от причала серели небольшие галечные пятачки, там купались люди; рядом стояли остовы ГАЗа и РАФа, ютились подгнивающие хибары, а на морской глади покачивались ялики и баркасы. Похоже, туннель вывел меня к рыбацкому месту. Севастополь открылся для меня заново. И в этом виделся добрый знак.

Я скинул одежду и в одних трусах прыгнул с пирса.

В госпиталь я вернулся не без волнения. Усталость не проходила. Я по-прежнему излишне суетился. Волнение только усилилось, стоило мне оказаться в коридоре перед палатами, хотя в кармане у меня лежал медальон с конём, тот самый, заветный, с которым я должен был идти к старику, как с живой водой, но что-то внутри теребило, грызло, не давая насладиться своей маленькой, но победой. Возможно, должно было произойти что-то ещё. Я словно чистился, освобождался или, наоборот, забивался лишним, дряхлел. Я не так часто задумывался о подобных вещах до встречи со стариком, но то, что происходило сейчас, виделось мне особенным – питавшим или душившим меня. Оттого столь глубоки, сильны были перепады настроения.

На подходе к палате я встретил доктора Кима. Заметив меня, он остановился и с ходу, не здороваясь, спросил:

– Вы к Якову Фомичу?

– Да, – я кивнул, – здравствуйте.

– Здравствуйте.

Ким улыбнулся, я отметил его ровные белые зубы, аккуратные седые усики. Он отвёл меня чуть в сторону…

– Вы, наверное, уже знаете, что на днях мы выписываем Якова Фомича?

– Да, знаю, но…

– И ему нужно будет внимание. Поймите, в госпитале свои правила. Мы и так держали его больше положенного. Но время пришло, и, – Ким осторожно улыбнулся, – ему будет нужен уход. Да, у него есть сын…

– Сын ни разу не пришёл к нему.

– Вот и я о том же. Поверьте, здесь лежит много таких, к которым никто не ходит. Ни сыновья, ни дочери, ни кто-либо ещё. И это на самом деле не всегда плохо.

– В смысле?

– В смысле бывает, что больные привыкают. – Раскосые глазки доктора Кима блеснули. Я отметил, как отутюжен воротничок его бледно-сиреневой рубашки. – Вот и Яков Фомич к вам привык. Я же видел, с какой заботой вы отнеслись к нему.

– Разве это плохо?

– Это хорошо. Только я не видел вас здесь последние две недели. – Он вдруг легонько прихватил меня за руку. – Понимаю, хлопоты, семья, работа…

– Дед, – неуверенно добавил я.

– Да, дед, но, – Ким надавил голосом, – буду говорить прямо, есть ещё Яков Фомич, пожилой человек, и о нём кому-то надо будет заботиться. Раньше, на Украине, за лежачими ухаживал Красный Крест. Сейчас подобной роскоши нет. За такими людьми следит поликлиника, но вы понимаете, там и так не хватает персонала.

– Как же быть?

– Вот об этом я вам и предлагаю подумать. А выписка – уже послезавтра. Его анализы, в общем-то, в норме.

Мы поговорили о чём-то ещё, но я не мог сосредоточиться и тупо глядел на седые усики доктора Кима. Наконец он пожал мне руку, мы распрощались. Я постоял в коридоре, не сразу пошёл к старику в палату.

Она по-прежнему была пуста. Старик лежал, отвернувшись к стенке.

– Яков Фомич, – окликнул я.

Он почти сразу повернулся. Мне показалось, что кончики его губ чуть приподнялись, или просто мне хотелось так думать. Он выглядел свежее, бодрее на этот раз.

– Добрый день, Яков Фомич, я вам принёс кое-что. Как просили.

Я уселся на койку рядом, раскрыл ладонь – на ней лежал медальон. Увидев его, Фомич чуть приподнял руку. Я вложил в неё медальон. Фомич поднёс его к подслеповатым глазам, рассмотрел.

– Надеть вам его? – спросил я.

Соглашаясь, Фомич чуть прикрыл набухшие веки.

Я взял медальон и повесил ему на шею. Фомич прижал его ладонью к груди:

– Спасибо.

– Пожалуйста. – Старик не терпел, когда в ответ на благодарность ему говорили «не за что».

– Как там дела?

Он давно не интересовался подобным, и я, растерявшись, забормотал что-то. На время старику, определённо, стало лучше.

– Как семья? – Он не знал, что я развёлся.

– Нормально.

– Береги своих.

Фраза звучала просто, но она задела меня, осталась внутри занозой. И меж тем я думал, как сообщить старику, что послезавтра его выписывают; куда и как нам было ехать?

– Они думают, что я умираю.

– Нет, вам ещё…

– Но я никак не умру. Вот беда.

– Ну зачем вы так, Яков Фомич?

– Устал жить. Тяжело. Быстрее бы. Понимаешь?

– В общем-то…

– Здесь есть люди. А дома никого нет.

– Я буду.

Он странно, мне показалось, с жалостью взглянул на меня.

– У тебя своя жизнь, а я свою отжил.

– Вас послезавтра выписывают, – не откладывая, вдруг выпалил я. И добавил: – Я заберу вас.

– Спасибо, но Гриша заберёт.

– Кто такой Гриша?

– Сын.

– Ладно, увидим. Но… я бы всё же очень хотел забрать вас. Пожалуйста.

Он замешкался, но согласился:

– Ключ у доктора.

Я понимал, о чём он говорит. Старик захрипел. Говорить ему было всё труднее, хотя так хотелось спросить его ещё и о медальоне, но пришлось смолчать.

– Тогда до встречи, Яков Фомич.

Он приподнял руку, прощаясь.

Доктора Кима я нашёл в кабинете.

– Я сообщил Якову Фомичу, что его выписывают. Мы договорились, что я заберу его.

– Чудно. Мы уже говорили об этом с Яковом Фомичом. – Наверное, поэтому старик не упирался. – Вот ключ, а вот адрес. Я всё сообщу его сыну и в соответствующие службы.

– Хорошо, ладно.

Я взял ключ и бумажку. Прочитал нацарапанный на ней адрес. Квартира Фомича находилась в центре Севастополя.

Палата старика с её осыпавшейся штукатуркой и влажными разводами по углам не вдохновляла на жизнь, но квартирка, где жил Фомич, хранила ещё больше доказательств смерти. Она располагалась на последнем этаже трёхэтажного здания, судя по архитектуре, довоенного и, похоже, никогда не ремонтировавшегося. Во дворе разрослись старые деревья шелковицы, и ягоды пахучим подгнивающим ковром покрывали землю, ветки не пропускали света, и даже в такую жару здесь было прохладно и сыро. Торчали металлические зубья сломанных скамеек, а чуть дальше бомжи устроили лежбище, снеся под две самые большие шелковицы старые кресла, диван, кучу шмотья, приколотив к стволу умывальник, пристроив рядом кусок разбитого зеркала. В центре этого запущенного двора, как памятник забвению, высилась ржавая детская ракета, отсеки которой когда-то были разделены крепкой металлической сеткой, а теперь она зияла рваными дырами, щетинилась острой проволокой. Давно – чуть ли не с переломанных девяностых – я не видел таких дворов, и тем страннее, что этот находился в центре города.