Просвещенные - Мигель Сихуко

В темноте свет становится призмой, как солнечная корона при затмении. Дверная ручка кажется мокрой. Или, может, это у него ладошка мокрая. На ней образовываются две складки, как две реки. А может, это притоки одной реки. Дверь поддается. Я зову его из глубины дома: «А вот и мой протагонист».

Он осторожно ступает по песчаному полу. Я сижу в круге света за письменным столом. «Сон — это палимпсест», — говорю. Пишущая машинка парит передо мной, клавиши цепляются за кончики пальцев правой руки, другую — протягиваю гостю. На ладони, где раньше был шрам, — кровавое отверстие. Я вспоминаю нашу шуточку: «Почему Иисус не любит „М & М“?» Молодой человек мотает головой. «Не удержать — драже выпадает через дырочки в ладонях».

Он быстро поворачивается, чтобы уйти, но двигается при этом так медленно. Как будто бежит по воде. В коридоре зеркало — там он голый. Он тянется к своему отражению. Он видит меня, каким я был когда-то. Он протягивает руку. Или это его рука повторяет движения моей? Наши пальцы встречаются. Зеркало покрывается рябью.

* * *

Глянцевая поверхность неба подрагивает. Ноги нащупывают дно, он всплывает, размахивая руками, пальцы как ротовое отверстие, хватающее воздух. И вот наш галантный протагонист стоит и кашляет, легкие благодарно вздымаются. Теплая вода на вкус как мокрота. Вода ему по грудь. Дети в нескольких метрах — их тележка мороженщика зацепилась за что-то. Мимо плывут зеленые ветви, лысая голова куклы Барби, бутылочка из-под соевого соуса «Серебряный лебедь», полиэтиленовые пакеты как медузы. Он пробирается сквозь муть, движения его замедленны. Его руки и грудь обволакивает и тут же разлагается тончайшая газетная ткань. Как же, удивляется он, они так далеко уплыли? Он добирается до детей. Салют все продолжается, освещая их лица зеленым, синим, красным, желтым. Он крепко берет младенца. Сестра забирается ему на спину. Весят они на удивление мало. Теперь наш молодой протагонист чувствует себя в безопасности. Ставшая рекой дорога вдруг подергивается белым. Его тень, растянувшаяся по шлакобетону, становится трехголовым монстром. Он оборачивается на двойное солнце фар. Приехал внедорожник.

* * *

Мутя проводит рукой по обнаженной, покрытой шрамами груди Антонио.

— Мистер Астиг… — начинает она.

Он поднимается прежде, чем она успевает спросить, откуда у него столько шрамов, и поправляет шелковую простыню на ее плечах. Между ее похожими на бутоны грудями еще не высох любовный пот. Он нагибается и слизывает его.

— Ну спас ты мамзель, — говорит Мутя, ероша его шевелюру, — что дальше?

— У меня давно готовы тиски для пальцев с надписью «Доминатор».

— И на этом конец?

— Для него — да.

— Тони, ты же прижал его консервным ножом, и он остался без тестикул…

— Но сбежал ведь! А как же все убитые им женщины? Ничего — жизнь продолжается.

— Милый, если ты хочешь бороться с коррупцией, придется начать с себя.

Антонио встает и подходит к окну. С высоты Манила кажется такой тихой и спокойной.

— Антонио, прости.

Мутя заворачивается в простыню и подходит к нему, трется щекой о плечо и смотрит на серый город.

— Дело не только в Доминаторе, я понимаю. Но иногда смелость — всего лишь прикрытие для трусости. Бывает, что отойти — это самый отважный поступок.

— Еще так много нужно сделать.

— Перестань быть героем.

— Я никогда и не хотел им быть.

Криспин Сальвадор. «Манильский нуар» (с. 182)

* * *

Пока они едут на огромном «Форде F-150», Сэди не произносит ни слова. Она сидит словно на грани истерики. Глаза такие темные, что кажется, будто у нее пустые глазницы. Водитель — и вовсе без лица — останавливается у полицейского участка возле гостиницы «Интерконтиненталь». Они высаживают промокшую троицу и срываются с ревом, не проронив и слова. Габариты внедорожника размываются, затухают и наконец исчезают за пеленой дождя. Полицейский лейтенант как будто удивлен. А скорее всего, просто только что проснулся. Он находит для детей одеяла, встает на колени, чтобы вытереть насухо головы и плечи, и теперь смотрит на молодого человека. Второй коп, в истрепанных тапочках и майке, заправленной в форменные штаны, склонился над столом и играет на гитаре. Древнюю рок-балладу «Patience»[203]. Третий сидит на столе и, подтянув голую ступню, стрижет ногти. Лейтенант переносит детей на кушетку, чтоб они прилегли. После чего говорит нашему мужественному протагонисту:

— Беги домой.

Молодой человек бежит под дождем домой, размахивая руками. Лужи на тротуарах брызжут неукротимой радостью. Вдруг прямо перед ним — гостиница. Электричества нет. За стойкой ни души. В номере, стоя под душем при свечах, голый, высокий, он вытягивает руки вверх. Полутемная ванная похожа на ту, что была у них с Мэдисон в бруклинской квартире, — со скрабами и развешенными по окну тибетскими флажками. Вода идет холодная — настолько холодная, насколько можно выдержать. Такая холодная, что и холода-то уже не чувствуешь — лишь покой, очищение, чистоту.

* * *

— Что ты пишешь? — прошептала Миллисент.

— Так, — ответила Дульсе.

Они сидели под карликовым деревом Бодхи в углу рекреации. Другие пациенты играли в пусой-дос за карточным столом или рисовали за столом искусств.

— Что «так»? — не унималась Миллисент.

— Так, просто.

— Дай-ка угадаю. Письмо настоящему папе? Или, хм… Может, это план нашего побега?

— Так, фантазии всякие. Истории, которые я сама придумываю.

Рисовавшая трехголового кота Сеферина оторвалась от работы, посмотрела на нее и громко сказала:

— Сестра Эрлинда! Дульсе опять сама с собой разговаривает!

Карандаши, карты и кисти замерли, все уставились на Дульсе. Сестра Эрлинда посмотрела на нее от стола искусств и сказала с грустной улыбкой:

— Сеферина, Дульсе просто пишет себе тихонечко.

Джози, которая рисовала рядом с ней, пропищала:

— Она, может, молится.

И все в комнате вернулись к своим тихим занятиям. Прошло несколько секунд, и Дульсе прошептала, стараясь, чтоб никто не заметил.

— Милли, я же просила тебя потише.

— С-спади! Ну прости-и-ите. — И Миллисент принялась накручивать завиток своих багряных волос, как делала всегда, когда была чем-то расстроена. — Подозреваю, Сеферина знает, что твой настоящий папа вытащит нас отсюда.

— Тут и знать нечего. Никуда мне отсюда не деться.

— Эй, Дульсе, ты, когда выберешься отсюда, чем будешь заниматься?