Кончина СССР. Что это было? - Дмитрий Несветов

Но Солженицын прав, конечно. Мы не в силах избавиться от этого прошлого, потому что мы как народ обессилены и искалечены. Я бы сказал именно так: Россия была этим столетием искалечена. Это травмы, которые для другого народа были бы вовсе несовместимыми с жизнью. Русский же народ, народ России выдержал, что само по себе оптимистично и какую-то надежду дает.

Но избавиться от этого мы не можем, мы снова все воспроизводим… Опять же – где яйцо, где курица? Мы просим жесткую власть, жесткая власть приходит и придавливает – и снова лишает нас возможности развиваться. Это как мне марафон пробежать: я ведь не смогу, надо начинать со 100 метров, год бегать стометровку и так далее. А я и стометровки не бегаю, а когда надо сразу пробежать марафон – я падаю. И не надо мне никаких ваших марафонов, давайте я с вами вместе на телеге поеду.

Да, мы под властью нашего дурного исторического прошлого, ведь до 1917 года было лишь начало движения. Не надо заблуждаться в отношении царской России, она вовсе не была счастливым государством, но там началось нормальное развитие. Если бы не революция, страна развилась бы в правильном направлении. Этого не произошло. А все худшее наследство мы тащим на своих плечах. Тяжело с таким грузом идти…

Но в этой нашей исключительной и универсальной живучести, вероятно, и есть надежда?

Есть надежда, конечно.

Лев Александрович Аннинский

Писатель, публицист, литературовед, знаток истории русской словесности, член Союза писателей России.

Лев Александрович, вы, пожалуй, единственный в цикле наших разговоров совсем не политик и не непосредственный участник тех событий. Вы – литератор, а литература, как мы с вами знаем, вообще-то зеркало истории. Поэтому так дороги и важны ваш взгляд и ваше, быть может, несколько отстраненное суждение. Речь ведь не только о хронологии и событийных векторах и водоворотах – речь и о том, что испытали люди…

Вы помните конец 1991-го? Была большая страна, а потом ее вдруг внезапно не стало. Вы вообще заметили? Или все знали и предчувствовали заранее? Что испытали в те мятежные дни и месяцы?

В те дни я испытал странное чувство. Я подумал, что со временем очень много начнут врать на эту тему, кто что предчувствовал, кто знал, кто боролся. Я испытал шок, я испытал невероятную горечь от того, что развалилась страна, в которой я вырос, в которой я привык жить. И я знал, что потом очень многие начнут приписывать себе славу, что это они растоптали. Я думал о том, где бы мне зафиксировать то, что я действительно сейчас чувствую, – горечь от распада.

На мое счастье, ко мне явилась журналистка из парижской газеты «Русская мысль» и задала мне этот вопрос. Я ей сказал: «Я вам сейчас отвечу, а вы уж точно зафиксируйте. Да, я отношусь отрицательно к факту распада, для меня это личная беда, потому что я вырос в этой стране, я считаю эту страну великой. И то, что она распадается, это касается распада моей собственной личности, моей системы убеждений». Все это она напечатала, и я думал: ну вот, я теперь оправдаюсь. Так еще большая беда в том, что никто не только не спрашивает меня, что я тогда чувствовал, но вообще никому нет до этого никакого дела. У меня такое ощущение, что все заняты совершенно другим. И вот вы первый человек, который меня спрашивает, что я чувствовал.

Чувствовал свое бессилие, чувствовал невероятную досаду и ощущение горького распада моей судьбы. Потом понемножку, конечно, все это как-то отчасти компенсировалось, но ощущение горечи и беды не прошло.

Сегодня, по прошествии стольких лет после тех ощущений, которые вы только что описали, можно, наверное, уже сказать, что для вас с распадом страны утрачено необратимо. А что сохранилось? Что нового и разного родилось и взросло на ее развалинах? И что для вас во всем этом оказалось самым главным и из утерянного, и из явившегося?

Не то чтобы даже было утеряно – прошло то жуткое ощущение века мировых войн, которое и сплотило нас в такую тоталитарную систему. Сейчас совершенно ясно, что этот век мировых войн был бедой всего человечества: не только у нас это все происходило. Но то, что происходило с нами, – это была защита после Первой мировой войны, которую Россия, можете считать, проиграла, потому что она развалилась как держава, существовавшая несколько столетий. А после был короткий промежуток, который мирным не назовешь, – это была пробежка от одной беды к другой.

А уж Вторая мировая война обернулась Великой Отечественной войной, после 1812 года самой страшной, которая только могла быть, – войной на уничтожение… Что нам оставалось делать? Вот так сплотиться жутким, страшным, жесточайшим способом в тоталитарную державу, где все народы, хотели они или не хотели, оказались с нами связаны, точно так же, как Гитлер и немцы связали всех с собой, забираясь к нам сюда; они тоже интернационал себе создали, только называли иначе – новым порядком в Европе. Мы защищались, мы отбивались от смертельной угрозы. Когда эта смертельная угроза ушла, вот тогда было ощущение, что все, теперь счастье. Ну какое счастье?

Вот пока беда нас сплачивала, все было ничего, а потом, когда беда ушла, украинцы первые отвернулись. Кто?! Украинцы, из которых мы сами вышли! Ну слава тебе, Господи, белорусы не отвернулись. Но все равно, вся Прибалтика мгновенно ушла, Молдавия ушла, Закавказье… Вы понимаете, ощущение такое, что все дорвались просто… Опасность ушла – и мы разбежались. Просто по инстинкту: раз можно, давайте побегаем свободно. Ну и хорошо. Что же сделаешь? С этим ничего не поделаешь.

Таким было ощущение того, что ушло, а не то, что мы там потеряли какие-то прелести… Все эти прелести никуда не делись, все равно жить-то вместе придется, рядом придется жить.

Стало быть, единственное, что удерживало страну все эти годы и десятилетия, – тот самый страх, о котором вы говорите, пусть и перед внешней угрозой. И, несмотря на то что были, безусловно, и хозяйственные связи, и культурное проникновение, и в конце концов какое-то человечное единство, человеческое тяготение друг к другу, тем не менее сила страха все-таки была главным цементом этой конструкции.