Черчилль. Рузвельт. Сталин. Война, которую они вели, и мир, которого они добились - Герберт Фейс

Чтобы подтвердить письменное изложение своей точки зрения. Миколайчик несколько раз просил Рузвельта и Черчилля о личной встрече (где-нибудь в Северной Африке или Каире) до того, как они встретятся со Сталиным. Рузвельт ответил, что это невозможно, но он надеется увидеться с Миколайчиком в Вашингтоне немного позже. Черчилль, отвечая через Идена, объяснил свой отказ опасением, что, если он встретится с Миколайчиком первым, Сталин может отменить всю конференцию.

В Тегеране Рузвельт уступил Черчиллю лидирующую роль. Премьер-министр взял бразды правления после обеда 28 ноября, в первый день конференции. Он, казалось, скорее обращался к Сталину с просьбой, а не спорил с ним. По его манере общения угадывалась готовность принять решения Советского Союза. Он признал, что нет ничего важнее, чем безопасность западных границ России, и предположил, что Польша могла бы отодвинуться западнее, как солдаты, делающие два шага «строго влево». Если это будет означать, что поляки больно задевают чувства немцев, то тогда тут ничего не поделаешь, потому что Польша должна быть сильной.

Намекая таким образом, что позиция британцев не будет слишком жесткой, он спрашивал Сталина, попытаются ли они отодвинуть границы. Сталин ответил утвердительно. Тогда Черчилль добавил, что парламент не уполномочил его сделать это, как и конгресс не уполномочил президента, но, по его мнению, они все трое могли бы попытаться неофициально договориться в Тегеране о политике, которую можно было бы рекомендовать полякам. Сталин осведомился, следует ли делать это без участия поляков. Черчилль ответил, что. по его мнению, следует, и этот вопрос можно обсудить с польскими лидерами после того, как они трое договорятся между собой. Идеи. присоединившийся к ним во время беседы, заметил, что ему нравится заявление Сталина о западной границе Польши по Одеру. Сталин повернулся к нему и спросил, не считает ли он, что советское правительство собирается проглотить Польшу. Идеи ответил, что не знает, сколько собираются съесть русские, а сколько оставят непереваренным. На это Сталин заявил, что русские не хотят ничего принадлежащего другому народу, хотя могли бы откусить кусок от Германии. Идеи возразил, что свой проигрыш на Востоке Польша может наверстать на Западе. Сталин ответил: «Возможно». В своей книге Черчилль так говорит о завершении этой беседы: «Затем я с помощью трех спичек продемонстрировал свою идею продвижения Польши на запад. Это понравилось Сталину, и на этой ноте наша группа на время рассталась».

Рузвельт не присутствовал при этом разговоре. А когда два дня спустя за завтраком Идеи и Молотов вернулись к этому вопросу, Гопкинс предпочел промолчать. Но президент не хотел, чтобы у Сталина сложилось впечатление о его отчужденности, равнодушии или несогласии. Поэтому 1 декабря после завтрака, на котором присутствовали все трое, Рузвельт предложил Сталину продолжить разговор наедине. Когда Сталин пригласил его к себе в тот же день незадолго до новой встречи всех троих, президент начал с того, что выразил желание откровенно поговорить на тему, напрямую касающуюся внутренней политики Америки, – о Польше. Если верить американской (Болена) записи этого разговора, сделанной весьма корявым языком, президент далее объяснил, что в 1944 году в Соединенных Штатах должны состояться национальные выборы, и, хотя он предпочел бы не выставлять свою кандидатуру, ему, может быть, придется это сделать, если будет продолжаться война. В Соединенных Штатах живут шесть-семь миллионов американцев польского происхождения, и ему не хотелось бы потерять их голоса. Потом он добавил, что «…лично он согласен с точкой зрения маршала Сталина относительно необходимости восстановления Польского государства, но хотел бы, чтобы восточная граница была отодвинута дальше на запад, а западная к Одеру. Он выразил надежду на понимание маршала, что по описанным выше политическим причинам он не может участвовать ни в каком решении по этому вопросу здесь, в Тегеране, или даже следующей зимой и что сейчас он не может публично участвовать в подобных соглашениях».

Сказав Сталину, что он не против общей мысли переноса границ Польши на запад, Рузвельт, как он сам позже заявил, не имел в виду какую-либо определенную границу, особенно линию Керзона. Но Сталин и Молотов поняли именно так. Во всяком случае, так они заявили в октябре, когда Черчилль посетил Москву, хотя до того Гарриман сказал Сталину (наиболее ясно в июне 1944 года, по возвращении из Вашингтона), что президент по-прежнему озадачен и озабочен ситуацией со Львовом и нефтяным регионом. Когда обнаружилось это непонимание, посол задумался, не были ли слова президента, произнесенные во время неофициальной частной беседы в Тегеране, случайно искажены при переводе. Как бы то ни было, уклонившись от этого вопроса в Тегеране, Рузвельт позволил Черчиллю и Сталину беспрепятственно отодвинуть границы новой Польши.

Рузвельт не информировал Черчилля о содержании своей конфиденциальной беседы со Сталиным. А когда через несколько минут все трое собрались вместе, именно он, несмотря на желание не вмешиваться, первым заговорил о Польше, выразив надежду, что вскоре начнутся переговоры, после которых возобновятся отношения между польским и советским правительствами. Сталин грубовато спросил, с каким польским правительством должны быть проведены эти переговоры – ведь то, которое находится в Лондоне, контактирует с немцами, вместе с нацистами поносит советское правительство и убивает партизан, сражающихся с оккупантами. Он заявил, что ему хотелось бы иметь гарантии, что все эти действия прекратятся, но он не уверен, что польское правительство в изгнании когда-либо их остановит и станет тем правительством, которое нужно Польше. После критики в адрес польского правительства в Лондоне он, однако, сказал, что, если оно изменит свою политику и начнет бороться с немцами, русские будут готовы вести с ним переговоры. Дело в том, заключил он, что советское правительство является сторонником воссоздания и расширения Польши за счет Германии.

Резкие слова Сталина не разрушили радостного эффекта, произведенного его заключительным заявлением. Черчилль, понимая, что он должен получить шанс стать посредником, пребывал в раздумьях, какую позицию занять по обсуждаемому вопросу о границе. Он пригласил Сталина, чтобы уточнить его мнение о будущих границах Польши. Сталин пошел ему навстречу. Полякам, заявил он, нельзя позволять захватить то, что он назвал территориями Украины и Белоруссии, – земли, возвращенные Советскому Союзу в 1939 году; советское правительство намерено придерживаться границ 1939 года, поскольку считает их справедливыми и этнографически правильными. Идеи спросил, совпадают ли они с линией Молотова – Риббентропа.

Сталин ответил: называйте ее как угодно, все равно он считает ее справедливой и правильной. У Молотова нашлось еще одно возражение: граница 1939 года в основном и есть линия Керзона. Идеи возразил, что между ними есть важные различия. Молотов отрицал этот факт. Справедливости ради уточним, что в центральной части линия Керзона и та граница, о которой 8 сентября 1939 года договорились Молотов и Риббентроп, совпадают: вдоль Буга к границе Галиции. Но по линии Керзона на севере большой округ Белостока отходил к Польше, тогда как по соглашению 1939 года он отходил к Советскому Союзу. На юге (в Галиции) по договору 1939 года также уступалось еще немного территории.