Сатирикон и сатриконцы - Аркадий Тимофеевич Аверченко

обладал магическим свойством превращать Алю в хорошенькую, чистенькую барышню из магазина, решившую пройтись по Невскому, прежде чем идти домой ужинать.

Над такой девушкой стоило поработать и попробовать соблазнить ее чем-нибудь более существенным, чем Алю без свертка или даже с коробкой из-под конфет.

В Але с коробкой не было и тени той чистоты, что сквозила у Али со свертком, той чистоты, которую так любят солидные люди, дорожащие своим покоем и покоем семьи.

Но, конечно, и цена ей была не та.

Таким путем Аля докатилась до серенады Шуберта и папки-«музик».

А папка, отразившись в первой же витрине, так подействовала на Алино воображение, что она остановилась как вкопанная, подумала и, осмотревшись по сторонам, решительно направилась к магазину вязаных вещей.

Зачем останавливаться на полпути? Почему прыгать со ступеньки на ступеньку, раз можно одним взмахом очутиться на самом верху? Ведь если выйти на Невский с этой папкой, да еще в том голубом мохнатом капоре, то кто же не поймет, что она спешит с урока музыки или с какого-нибудь концерта, если попозднее?

Да… Чтобы подцепить такую штучку, нужны денежки!

А то и никакие денежки не помогут. Не будь все мужчины такими нахалами, пожалуй бы, и не сунулись…

Да в таком виде и сама не захочешь связаться с кем попало…

— Послушайте… Сколько у вас стоит этот капор?

— Восемь рублей!

— Господи, как дорого! А дешевле нельзя? Ну, хорошо… заверните.

* * *

Дела Али пошли плохо.

Папка и капор слишком обязывали и, взятые вместе, оказывали действие сильнее, чем требовалось.

Капор сидел на голове уже два дня, как старый маркиз, предпочитавший скорее умереть с голоду, чем пуститься на недостойный образ действий. И он, и музыкальная папка, без всякого уговору, заставляли Алю идти мелкими шажками, опустив голову, ограничиваясь самое большее стрелянием глаз.

Но Але хотелось есть, и на третий день она закашлялась прямо в лицо двум франтоватым студентам.

Капор мучительно покраснел, а студенты нерешительно двинулись за Алей.

— Хорошенькая, — сказал один.

— Брось, — удержал другой. — Забыл, как тогда нарвались. Только два слова сказали, а из-за угла — братцы. Так налетишь, что и не развяжешься.

— Да вид-то у нее уж больно бедовый…

— Что вид? Отчаянная девчонка, больше ничего. А как до дела — рев, скандал.

Сердце Али сжалось от горькой обиды. Никогда она не ревела, никогда не скандалила и вообще не доставляла никому ничего, кроме удовольствия, своим добрым характером и молодым телом.

Но особенно больно было видеть, как красивые студенты повернули за ее подругой с зеленым зонтиком, в большой глуповато-простодушной шляпе.

— Вам бы только за рванью и бегать, — с неожиданной и новой для себя злобой сказала им вслед Аля.

Папка нервно вздрогнула, а проходившая мимо старуха, в большом платке и шапке, сплюнула на сторону и подивилась:

— Господи помилуй, никак и образованная, а хуже девки ругается.

— Поди ты к черту, — определенно выразилась Аля, но сконфузилась перед капором и виновато добавила: — Вас, бабушка, не трогают, вы и идите с Богом.

Но бабушка с ней не согласилась, а погрозила пальцем в обгрызенной перчатке и поклялась пожаловаться родителям Али.

— Они те юбку-то задерут, — пророчески предначертала она, — они те, паскудной девчонке, покажут, как де-нежки-то их кровные расшвыривать… А?! Это что ж такое? Девчонку учиться послали, а она господам студентам подкашливает… К черту пойди! Я те пойду. Родителей только твоих жалко, а то бы я те пошла. Только и жалко стариков. Пошла бы я тебе!!

Она еще долго колебалась между желанием пойти и жалостью к Алиным родителям, пока последнее чувство не восторжествовало и не повлекло ее прежней дорогой.

«Вот так кашлянула», — злорадно кольнуло Алю.

Посмотрелась в витрину и горько улыбнулась папке и капору:

— Туда же… напялила…

Какая-то хорошо одетая дама бросила на Алю негодующий взгляд и спросила мужа:

— Видел, как эта девчонка на тебя стрельнула? Такой сморчок, а уже на мужчин засматривается.

— Порют мало, — объяснил муж, — такие задатки палкой надо вышибать.

У Али начали дрожать губы.

Что она им сделала? Уже десятый раз слышит она это дурацкое — пороть, пороть. За всю жизнь Алю никто не порол, что бы она ни делала, хоть и было иногда за что. Уж так ей везло.

А теперь, когда она связалась с этим проклятым капором и папкой, ее готова выпороть первая старуха, первый встречный негодяй.

Да ну их, в таком случае, к черту, раз это такая каторга!..

А красивые они все-таки, очень красивые. И к ней как идут, прелесть! Прямо удивительно, какая она с ними хорошенькая и нежная… Такая недотрога, что ой-ой-ой! Даже смешно…

В темные витрины очень удобно на себя смотреть…

А вот эта — светлая и в ней — сиги. Ну и жирные! За рубль такой сиг? — это недорого. Семга — рубль шестьдесят, скажите… Полендвица — семьдесят копеек…

— Поедем ужинать, — сказал Але чей-то голос.

Сердце Али стукнуло, а капор и папка болезненно застонали.

Но голос был такой простой и убедительный, что заглушил все другие.

— Поедем, — ответила Аля. — Только позвольте мне… переодеться.

— Ну, ладно, — неохотно согласился голос.

Капор и папка молча оценили эту деликатность.

Юмористическая библиотека «Сатирикона»,

1912, выпуск 53

Соблазны жизни

Когда мне было девять лет, сыну инспектора гимназии давно перевалило за десять.

Это давало ему повод к вечному хвастовству, как будто своего возраста он достиг исключительно благодаря личному такту, находчивости и тонкому расчету.

В тот день, когда ему стукнуло одиннадцать, он подбил мне глаз и выразил удивление, что у меня еще хватает бесстыдства навязываться ему в товарищи.

Я сделал попытку доказать ему, что полтора года тому назад он был в моем возрасте, но он ответил, что давно уже снял с себя ответственность за грехи прошлого. Что же касается моих надежд на достижение его возраста в будущем, то он их считает в значительной степени беспочвенными.

В результате, однако, он немного смягчился и пообещал что-нибудь для меня сделать, чтобы, так или иначе, облегчить мне возможность стать на