Сатирикон и сатриконцы - Аркадий Тимофеевич Аверченко

от их сигар остались одни окурки, из моего рта торчала целая половина.

Вдобавок чем дальше, тем она становилась упрямее и противнее, так что раз или два у меня мелькнуло трусливое желание, чтобы нас накрыла тетка. Это было бы тем более кстати, что начинало неприятно царапать в горле и мутиться в глазах.

— Ну-ка, вторую! — лукаво подмигнул дядя инспекторскому сыну, слегка запыхавшемуся от гонки. — Я вижу, что вы давно поглядываете на эту рыжую каналью. А? Угадал?

— Угадали, — улыбнулся тот.

Мне его улыбка показалась немного натянутой, хотя он комически крякнул, когда дядя протянул ему сигару и нож.

А кроме того, подрезывая кончик, он украдкой взглянул на дядю и отрезал почти половину, после чего поспешно сунул толстый конец в рот.

При этом он, вероятно, подавился, потому что страшно закашлялся и выплюнул сигару на пол.

— Это бывает, — дружески кивнул дядя и, надрезав для него другую, подал ему закурить.

— Не те годы. — попробовал объяснить инспекторский сын.

— Конечно, — согласился дядя. — Когда-то я знал одного паренька… Из тех головорезов, которым ничего не стоит поджечь деревню или угнать хорошее стадо мустангов.

— Знавал, — не совсем твердо вставил сын инспектора.

— Так вот, этот паренек действительно курил! Я не знал большего наслаждения, чем в компании этого негодяя выкурить три-четыре штучки. С таким товарищем можно было поработать!

Сын инспектора попробовал припомнить нечто подобное из своей практики, но ограничился слабым кивком головы и с болезненным свистом втянул воздух через свою сигару.

За последние пять — десять минут он сильно изменился к худшему и сидел осунувшийся и бледный, изредка подавляя какие-то внутренние порывы.

Впрочем, и все остальные предметы в комнате почему-то стали казаться мне безнадежно тоскливыми, мутными и как-то странно качавшимися, что у меня, однако, вызвало не удивление, а унылую покорность неумолимой и ужасной судьбе.

Поэтому я совершенно не удивился, когда сын инспектора вдруг поднялся со стула и, глядя в сторону, вяло сказал:

— Ну, я пойду…

— Куда? — удивился дядя. — Сидели, сидели… Вот те и теплая компания! Черт меня побери, если стоило начинать эту заветную коробчонку! От товарищей так не уходят!!

Он казался сильно обиженным и возбужденным.

— У меня лодка не привязана, — нетвердо сказал сын инспектора. — Прощайте.

Я знал, что корзинка из-под белья, в которой мы ездили по Иллинойсскому озеру, была крепко привязана в сарае. но поспешил вызваться ему помочь.

Он принял предложение, и мы ушли, отклонив настойчивые предложения старика взять с собой заветную коробочку.

— Я предпочитаю прикончить ее в старой компании, — пояснил сын инспектора.

Однако его слова, против обыкновения, не оказались пророческими.

Когда, оправившись от короткой, но неприятной болезни, я пожал его руку, меня поразила его бледность и худоба.

Он посмотрел на бок и, пожав плечами, тихо сказал:

— Как это ни странно — я бросил курить. То. что еще недавно составляло потребность моей натуры, теперь для меня — нуль. Удивительно, как играет нами судьба.

— Ты похудел, — сочувственно сказал я.

Он отечески погладил меня по голове:

— В мои годы такие переломы не проходят бесследно.

Он и теперь еще на полтора года старше меня.

Юмористическая библиотека «Сатирикона»,

1912, выпуск 53

Секрет

Говоря откровенно, я не пользуюсь успехом у женщин. Они проходят мимо меня целыми стаями, невнимательные и равнодушные, как плотва или уклейка — мимо плохо сделанной приманки.

У меня есть знакомый… Я не хочу называть его имени, отчасти щадя его скромность, отчасти потому, что нам всегда несколько неприятно упоминать лишний раз имя человека, имеющего перед нами преимущества. Человека, легко и красиво порхающего по верхушкам прекрасного дерева наслаждения, в то время как мы карабкаемся на него при помощи скверно сколоченной лестницы. Перебираемся со ступеньки на ступеньку, цепляясь карманами пиджака и ушками ботинок за торчащие сучки и гвоздики, наконец летим кубарем вниз, чтобы повиснуть вверх ногами на одном из нижних сучьев в ожидании помощи со стороны.

Мой знакомый совершенно застрахован от подобных случайностей, я не знаю почему.

Он мал ростом, некрасив и, наконец, положительно не умен. И тем не менее я еще не встречал человека, пользовавшегося у женщин таким стихийным успехом, как он — простой чиновник коммерческого банка, в отделении аккредитивов.

К чести его — он скромен, и если я являюсь лицом несколько осведомленным в его похождениях, то больше благодаря своей острой наблюдательности, чем его болтливости и любви хвастаться успехом.

Когда он идет по улице, то кланяется без конца, а иногда останавливается перед фотографическими витринами и так нервно всматривается в портреты красивых женщин, что невольно обращает на себя внимание.

Один раз, с трудом оторвавшись от чудного лица молодой девушки, он тихо сказал:

— Как это ни странно, но самые маленькие уколы нашего сердца почти никогда не заживают окончательно.

В следующий раз я сам обратил внимание на большой портрет милой обольстительной женщины и спросил его мнения, но сейчас же раскаялся. Его лицо приняло странное, почти болезненное выражение, а глаза, обращенные на меня, выражали кроткую и какую-то растерянную мольбу.

— Я прошу вас, не вспоминайте больше об этом, — сказал он. — Если вы чувствуете ко мне хоть призрак дружбы и дорожите моим спокойствием… Что было, того уже не воротишь.

Мне стало жалко его и неловко за свою невольную неделикатность… В конце концов — разве это была его вина? Можно вернуть все, за исключением времени и любви к женщине, хоть и прекрасной женщине.

Однажды я затронул вопрос о женщинах несколько глубже, с тайной целью выпытать у него частицу его секрета, тайну его успеха.

Он сразу угадал мою мысль и, улыбаясь, откровенно сказал:

— В вас нет главного, дорогой мой, — настойчивости и смелости. С этими двумя качествами вы можете подходить к любой женщине.

— Боюсь, что вы ошибаетесь, — быстро нашелся я. — Только на днях я встретил на Невском женщину, по внешнему виду удовлетворявшую моему идеалу. Я преследовал ее неотступно в продолжение двух-трех часов, пока она раз восемь прошла по Невскому. И даю вам слово, что уже давно не чувствовал себя таким бодрым и смелым, как после ее исчезновения в подъезде.

Он дал мне время