Пурга - Вениамин Колыхалов

— …Наша алтайская земля гораздо хлебнее, — доносится из другого угла. — Зазолотится в степи пшеничка — без умильных слез невозможно смотреть на нее…

— …На Оби аршинные стерляди ловятся. Взвалишь такую на разделочный стол — замрешь. Страшно к брюху с ножом подступиться…

— …Срубил избу — жди артель тараканью. Братцы-тараканцы дружненько живут. Правит ими главный верховод. Поймай его, протащи на ниточке к другой избе — все по следу выметутся…

— …На смолокуренном заводе робил. Поехал в колхоз коровенку сторговать. Справная попалась, брюхо до земли. Хозяин мне: «Покупай, покупай — стельная». Купил. Жду-пожду. Коровенка продолжает молоко давать. К маю жениха запросила. Старая оказалась буренушка, распертая.

— К преклонности и тебя разопрет…

Мирные, житейские разговоры бойцов нравились взводному командиру. У каждого был далекий от войны уголок. Услужливая память налаживала туда мостки. Вызывала в землянке видения бревенчатых изб, конопляников, речек, колодцев, полей, тропок, городских улиц, лотошниц, торгующих мороженым. Память оживляла лица родни, закадычных дружков, девчонок и женщин, с кем удалось познать прелесть уединения и с кем внезапно оборвались намечаемые связи. Война оборвала все ниточки мирских надежд и неосуществленных встреч. Сват-автомат да сваха-винтовка всецело завладели временем, душой разноземельных солдат.

Жила во взводе голосистая гармошка. Кто-то нарисовал спереди на мехах уморительную рожицу — ушастую, круглую, большеротую. Растягивались мехи — надувались щеки, расползался до ушей малиновый рот. Гармошка знала хозяина — коренастого, сбитого токаря из Тобольска. Пользовались выносливой тульской вещью все, кто умел играть, просто пиликать. Горланили под удальскую музыку частушки, не выбрасывая из четырехстрочных обойм запыженные матом словечки. Импровизированный концерт в землянке мог начаться в любой момент. Лопался и сшивался ремень на гармошке. Западали и сами по себе выныривали блестящие кнопки. Появлялась одышка и хрипота в сырую погоду. Проходила в ведренную. Ничему не удивлялись одновзводники, по-родственному обращаясь с верной фронтовой подругой.

Запевала-томич до войны был мастером производственного обучения в фабрично-заводском училище. Глаза имел с веселинкой, светлые, словно успел незаметно переселить с гармошки парочку перламутровых кнопок и умастить рядом с пышными темными бровями, крепко сидящими под высоким, гладким лбом.

Согнав под ремень гимнастерочные складки, запевала начинал усмешным голосом:

— Сейчас будет исполнена известная песня: русская, народная, блатная, хороводная — не одна я в поле кувыркалась, не одной мне ветер в энно место дул…

Исполнялась русская-народная. Выброси из нее корневищные смолевые слова — останется пустая оболочка.

Гармонист из Тобольска знал много частушек. Запоет — белозубый рот на мехах торопится поддержать парня:

Гармонь-гармошечка, реви,

Реви до самой до зари.

С милкой буду расставаться —

Никому не говори.

Голова набок, волосинки пышного чуба прилипли к потному лбу.

Не ходите, девки, в лес

Комары кусаются.

Не любите мужиков —

Бабы заругаются.

Подпевают басы на все голоса.

Мой миленочек убогий.

Мой миленочек косой.

Все идут прямой дорогой,

А он чешет полосой.

Куцейкин не вникал и в песенно-частушечный мир. Далече его корневые, тайные думы. Видится скит, упрятанный в глухом нарымском урмане. Представляется прохладная молельня. Глядят на него всеведущие лики святых. Беззвучно ходит по широким, гладким плахам пола почитаемый старец Елиферий. На нем меховые тапочки, мягко скользящие войлочными подошвами по нескрипучим половицам. Благость, одна долгая благость разлита в непорушном ските… Замахивались на старую веру, пытались истребить многовековую память, отлучить от спасителя и книг. Не вышло.

Орефий считал идущую войну порождением и наказанием Господним. Грешничество. Вероотступничество. Поругание всеземной правды. Черная корысть. Черная зависть. Властолюбство. Бесцерковность. Безверие. Разъедаемый распрями дух народов. Где тут быть миру, безоружной жизни на земле?! Много Господней паствы живет в бедности да в чести. Над паствой воцарились словоблудцы. Руки их в покое — ни хлеб, ни семя льняное не добывают они. Опутали народ паутиной указов, приказов. У пахаря одна приказчица — весна. Плуги, бороны указы сами сделают. И так и этак вертят мужиком-лапотником. По скитской вере — сам трудись, сам кормись. Указчиков, советчиков, попов-объедал не надо. Старообрядчество поддерживает многовековую линию труда, самовыживания. Преследуют власти староверщину. Чем же их мирщина лучше? Корыстолюбцы. Воры. Растратчики казны. Виношники-табашники. Прелюбодеи. Не дано им услышать слово божье — забиты уши мякиной трескучих фраз.

К чему лабиринт из семидесяти пяти вер? Есть завещание Господнее — кормись трудом рук своих. Напрасно перекраивают старую заповедь на новый лад.

Разделен Орефий с братьями. На каком фронте Онуфрий? Жив ли? Остах лесом спасен будет. За всех молится по ночам староверец. Пусть заглушаются молитвы храпом, вскриками, стоном: Господь услышит его, сделает должное вспоможение… Наяривает гармошка. Растянутые мехи корчат уморительную рожу — рот нараспашку. Насупленный большерукий боец с прииртышского колхоза пришивает к гимнастерке пуговицу. Громко рассказывает товарищам:

— Моего отца в тридцать седьмом годе за частушку в тобольской тюрьме держали.

— Не может быть!

— Э-э-э, приятель… не на всякой кобыле судьбу объедешь.

— Что за частушка была?

— Безобидная, вождей не трогающая:

Мы и мясо и картошку

Посылаем городу.

А он, черт, кричит в окошко:

— Подыхаю с голоду.

Ничего особенного, но подвох нашли. Если думу раскинуть — в городах всякой лодырной шантрапы действительно хватает. Многие привыкли тащить в рот по три куска.

— Верно. Кто мозоли на руках набивал, того и под пули поставили. Что за война? Во всем недохват — в патронах, гранатах, танках. Фрицы на все гвозди подкованы.

— Заначка, поди, и у нас есть. Погоди, заговорят «катюши» — немцам несдобровать.

По приволжским степям гуляли напористые суховеи. Над выжженными травами носились продымленные ветры. В горьковатом воздухе кружились опушенные семена растений, серебристые ковылинки, пожухлая листва. По неприютным равнинам путаными путями катились сиротливые клубки перекати-поля. Ослабевали порывы — колючие шары спотыкались; ветер нарочно останавливал их для короткой передышки и выбора новых маршрутов.

В степной дали, там, где в огне и руинах продолжал испытывать горькую судьбу Сталинград, горизонт был заткан дымом. По ночам вскидывалось широкое накальное зарево. Орефий ходил по территории расположения пехотной части, не замечая ни часовых, ни поваров у походной кухни, ни проходящих мимо одноротников. Он чувствовал себя таким же неприкаянным перекати-полем, какие во множестве перегоняло по степи сухими ветрами. Оторвали от тайги, скита, перекатили в воинском эшелоне через всю страну. Скоро покатят дальше по большакам и проселкам войны. До этого дня Господь хранил его, попечительствовал над ним. Пули в боях не меняли мотив — насвистывали рядом тягучую, заунывную песню. Лишь одна прошила пилотку над звездочкой. Накрутила клочок волос и полетела над цепью пехотинцев угасать, терять остатнюю силу. Взлети пуля не наискосок — параллельно ревущей земле, не приминал бы теперь Орефий сапогами степную хрусткую траву.