Мадемуазель Шанель - К. У. Гортнер

Достаточно я их баловала. Теперь не будет никаких поблажек.

* * *

1937 год стремительно сменился 1938-м.

«Ла Пауза» стала моей тихой гаванью, заменила мне вечерний прием седола, седативного препарата. Бессонница вернулась ко мне еще в более сильной форме, и теперь я уже не могла уснуть, не приняв дозу. Мися сопровождала меня в тайных поездках в Швейцарию, где можно было купить наркотики без рецепта. Я отказывалась признавать зависимость, даже когда своими глазами увидела ужасающие результаты этой пагубной привычки: юная любовница Жожо Серта погибла от прогрессирующего туберкулеза, вызванного рабской зависимостью от морфина.

Растущий страх перед экономической нестабильностью побуждал богатых людей переводить свои активы в другие страны, Банк Франции терял миллионы, а Народному фронту это угрожало потерей власти. В Испании жестокая гражданская война привела к исходу за границу многих тысяч беженцев; в Англии король Эдуард отрекся от престола, чтобы вступить в брак с разведенной Уоллис Симпсон. Я послала этой блистательной паре подарок, а Черчиллю письмо, в котором пыталась утешить его, поскольку именно он составлял проект речи об отречении и очень горевал по этому поводу, и пригласила приехать на отдых в «Ла Паузу».

В «Ла Паузе» в то последнее лето Черчилль пребывал в мрачном, меланхолическом настроении, которое он называл «тоска зеленая», и единственное утешение находил в писательстве и акварельной живописи. За этими занятиями он провел на моей вилле не одну неделю, а мы с его женой всячески заботились, чтобы ему никто не мешал, и качали головой, рассуждая о романе короля с этой Симпсон, поставившем всю Англию на уши. Перед самым отъездом Черчилль подошел ко мне и отвел в сторонку:

— Советую вам как можно скорее покинуть Европу, Коко. Боюсь, не сегодня завтра разразится война.

Но как и весь остальной мир, я не приняла его предостережения во внимание.

Как же мы допустили столь ужасную катастрофу? В общем-то, тут все довольно просто. Так часто бывает: ждешь опасность с парадного входа, а она подкрадывается через задний — и ни одна душа, кроме Черчилля, этого не видела.

Весенний сезон 1939 года снова явился свидетелем нашей со Скьяпарелли открытой, достигшей апогея дуэли. В ее коллекции платьев из тканей с лицами в профиль и прозрачными бабочками преобладали оттенки желтого, как сера, и лилового, как слива, и все это венчалось монументальными шляпами из плотного шелка. Я же противопоставила ей платья из набивной ткани с камелиями, вечерние наряды, навеянные цыганскими мотивами, и дерзко окрашенные во французский триколор, а также ряд моделей прет-а-порте, куда входили укороченные жакеты с заглаженными складками, блузки с оборками и широкие брюки из твида; все модели были представлены также и для миниатюрных женщин.

В сентябре Гитлер вторгся в Польшу. Мы сидели в «Ла Паузе» и, совершенно ошеломленные, слушали по радио новости. Мися отчаянно простонала и пустила слезу, очень переживая за свою историческую родину. В связи с угрозой со стороны Германии в стране была объявлена всеобщая мобилизация. А уже совсем скоро, сразу после моего возвращения в «Риц», я получила телеграмму от племянника Андре, жившего в Лембеи, неподалеку от Пиренеев. Там я купила ему дом, после того как обострились его хронические проблемы с бронхами. Несмотря на слабое здоровье, Андре призвали на военную службу. И он хотел поручить мне заботу о жене Катарине и дочери.

Держа телеграмму в руке, я повернулась к Мисе:

— Думаю, пора закрывать ателье.

Прежде я ни разу не высказывала этой мысли вслух, но, произнеся эти слова, сразу осознала, что глубоко в моей душе это решение уже давно вызревало, еще со времени забастовки, которая вынудила меня уступить своим работницам. Денег у меня хватает. Я скопила гораздо больше, чем потратила, умеренность и бережливость присущи были мне с самого детства, и теперь я не могла избавиться от чувства, что настало время отойти от дел. Привыкать к новой жизни, конечно, будет нелегко, я в этом не сомневалась, возможно, я даже пожалею о своем решении, но в свете происходящих вокруг ужасных событий это даже вызовет сенсацию, станет очевидным и ясным жестом солидарности с моей страной, которая готовилась к вооруженному конфликту. И снова война предоставляла мне возможность принимать решение. Только на этот раз я не стану наживать деньги: я уйду с высоко поднятой головой, отказавшись от борьбы, которая вдруг показалась мне совершенно бессмысленной.

— Неужели ты это сделаешь?

Мися смотрела на меня ввалившимися глазами. Я ждала, что она сейчас разразится скептическим смехом. После всех этих долгих лет как я могла даже подумать о таком, а уж тем более рассматривать такую идею положительно? Но ее несчастное лицо и последовавшее молчание лишь отразили то, что чувствовала я. Она уже не протестовала, как бывало прежде в аналогичных случаях. Мы пережили одну войну и остались живы, но на этот раз у нас обеих было такое чувство, что теперь все будет по-другому. Беспощадная расправа Гитлера с бедной Польшей и безжалостное продвижение его армий по всей Европе — все это наводило на размышления о том, что нас ждут мрачные времена и надо готовиться к германской агрессии. Загнанная силами союзников во время Первой мировой войны в угол, поставленная мирным договором на колени, Германия жаждет мести.

— Сейчас не время для моды, — сказала я. — После этого никто из нас больше не сможет шить модных платьев.

Знала ли я, что за сила на нас надвигается? Мне казалось, что знала. Но я была единственным модельером в Париже, собравшим весь персонал и сообщившим о своем решении. Ателье на улице Камбон, а также магазины в Биаррице, Довиле и Каннах закрываются на неопределенный срок. Я буду продолжать продажу духов и украшений, но не более того. Для этой цели я оставляю небольшой штат сотрудников; остальные к концу недели должны уйти. Возмущенные работницы были убеждены, что таким образом я мщу им за неповиновение во время забастовки, и обратились в трудовой комитет. Президент Chambre Syndicale[45]Люсьен Лелонг, курировавший предприятия, выпускающие модную одежду, и сам известный модельер, пригласил меня на ланч и попытался убедить, чтобы я не закрывала ателье и мастерские. Он надеялся, что, как и во время Первой мировой войны, от нас потребуют организации благотворительных показов, а возможно, даже проектирования образцов военной формы.

Я пренебрежительно фыркнула:

— Модные мундиры для солдат, что ли? Сомневаюсь, что свастика будет подходящим аксессуаром.

Может быть, мотивом моих действий было что-то еще, нечто невыразимое — горькое жизненное разочарование, утрата иллюзий. Внезапная смерть Ириба, соперничество со Скьяпарелли, еще один надвигающийся конфликт, который принудит меня бороться, в то время как весь мир будет лететь в тартарары. Возможно, все это вконец измотало меня, лишило моего неослабевающего внутреннего стимула.

Ночью, оставшись одна в номере «Рица», я курила, смотрела в окно на площадь и улицы далеко внизу, на затемненные окна на случай воздушных налетов. Хотя германские войска совсем недавно вторглись в Данию и Норвегию, жизнь вокруг все еще продолжалась, мой друг Лифарь танцевал в «Русском балете», кабаре, бары и рестораны жили полной жизнью и процветали. Я закрыла свое ателье, но Париж оставался открытым городом, и жизнь в нем била ключом. У людей с положением в обществе забирали в армию слуг, родственников, они спешно кутали своих детей в теплую одежду и отправляли в деревню, где было безопасно, прятали ценные вещи в сейфы и переезжали жить в номера отелей, которые при случае легко покинуть. Воспоминания о прошлой войне пронизывали все наше существование. Только сейчас преследующие нас дежавю были какие-то худосочные, и мы покорно ожидали неизбежного. Большинство моих близких друзей, таких как Кокто и Мися, заявляли, что Париж они не покинут ни за какие коврижки. В конце концов, и раньше немцы никогда не вторгались в этот город. Я разделяла их чувство, даже если оно все больше смахивало на отчаяние, а не на пренебрежение опасностью.