Идеи с границы познания. Эйнштейн, Гёдель и философия науки - Джим Холт

Однако тут налицо любопытная асимметрия. Рассмотрим пару, которая знает, что если они решат родить ребенка, у него, скорее всего, будет счастливая жизнь. Можно ли считать, что долг такой пары – и в самом деле зачать ребенка? Большинство из нас скажет, что нет. Но почему? Ведь если из уверенности, что ребенок будет несчастен, следует нравственный императив не рожать его, разве не следует из уверенности, что ребенок будет счастлив, нравственный императив родить его? Почему благополучие будущего ребенка в одном случае учитывается в морально-этических расчетах, а в другом нет?

Философы-этики еще не придумали достойного объяснения такой асимметрии. Вот, скажем, довольно-таки казуистическая попытка Питера Сингера: «Вероятно, лучшее, что можно сказать, да и это не очень хорошо, – что нет ничего непосредственно плохого в зачатии ребенка, который будет несчастен, но если такой ребенок уже существует, то, поскольку его жизнь состоит из одного лишь несчастья, нужно снизить количество страданий в мире посредством эвтаназии. Однако эвтаназия и для родителей, и для других участников – процесс значительно более горький, чем не-зачатие. Следовательно, у нас есть косвенная причина не зачинать ребенка, обреченного на жалкое существование».

По Сингеру, нравственный императив, требующий от потенциальных родителей зачинать или не зачинать ребенка, строится не на перспективах будущего ребенка, который будет счастлив или несчастен. Подход к подобным случаям асимметричен, по его мнению, потому, что родители, решив зачать несчастного ребенка, впоследствии и сами будут несчастны, если возникнет необходимость подвергнуть ребенка эвтаназии.

Если жизнь французского мальчика хоть сколько-нибудь стоит того, чтобы жить, ему повезло, что у его матери не сумели диагностировать краснуху. Но теперь предположим, что жизнь мальчика не стоит того, чтобы жить. Можно сказать, что врач, не сумевший распознать краснуху, нарушил право мальчика не жить несчастливо. Но в этом случае такое право невозможно соблюсти: человеческая репродуктивная система такова, что ребенок, зачатый через несколько месяцев, был бы генетически иным, а следовательно, это была бы другая личность.

Что же касается ребенка, которого зачала бы французская пара через несколько месяцев, если бы краснуху удалось диагностировать, то на его ситуацию можно посмотреть с двух точек зрения. Если вы верите только в существование нашего мира, то он существовал в реальности только в виде пары несоединенных и давно уже не функционирующих половых клеток. Для такой сущности понятия счастья и несчастья не существует. Если, с другой стороны, вы верите в параллельные миры, как верил авторитетный философ Дэвид Льюис (по его словам), то существует великое множество возможных миров, где живут версии этого ребенка, и в каждом из них тамошней версии повезло существовать.

Мы вправе и соглашаться, и не соглашаться с бодрым заявлением Томаса Нагеля, что всем нам повезло родиться, однако он совершенно прав, когда добавляет: «Нельзя сказать, что не родиться – это несчастье». И когда хор в «Эдипе в Колоне» мрачно объявляет: «Высший дар – нерожденным быть»[37], то так и хочется парировать вопросом: многим ли так повезло?

Эй, кто-нибудь, поправьте Гейзенберга!

В «Философской энциклопедии» издательства Routledge статья «Гейзенберг, Вернер» (Heisenberg, Werner) стоит между «Хайдеггер, Мартин» (Heidegger, Martin) и «Ад» (Hell). Там ему самое место. Гейзенберг, один из основоположников квантовой механики, во время Второй мировой войны руководил гитлеровским проектом по созданию атомной бомбы. После войны он заявил, что занимался намеренным саботажем. Многие ему поверили. Но гораздо правдоподобнее списать его неудачу не на тайный героизм, а на некомпетентность.

Гейзенберг (1901–1976) был потрясающий физик. В 24 года, когда он стоял на скале над Северным морем, его посетило озарение, которое перевернуло наши представления о субатомном мире. Через два года он написал, вероятно, самую цитируемую статью в истории физики, где рассказал о «принципе неопределенности». Однако его рассуждения были, мягко говоря, не очень понятными. Даже величайшие физики признавались, что его математические non sequitur и логические скачки ставили их в тупик. «Я несколько раз брался читать [одну его раннюю статью], – рассказывал нобелевский лауреат Стивен Вайнберг, – и хотя думаю, что понимаю квантовую механику, так и не понял, чем руководствовался Гейзенберг при математических переходах».

Как теоретик Гейзенберг был настоящий волшебник, но в прикладной физике явно путался. Экзамен на докторскую степень в 1923 году обернулся катастрофой. Когда много лет назад Томас Кун попросил Гейзенберга описать, как все было, рассказ его был таким (Гейзенберг отвечал физику-экспериментатору Вильгельму Вину): «Вин спросил меня… какова разрешающая способность интерферометра Фабри – Перо… а я этого не учил… Тогда он рассердился и спросил, какова разрешающая способность микроскопа. Я не знал. Он спросил, какова разрешающая способность телескопа. Этого я тоже не знал. Тогда он спросил, как работает свинцовая аккумуляторная батарея, а я не знал… вряд ли он нарочно хотел меня завалить». Когда во время войны Гейзенберг пытался определить, сколько расщепляемого урана нужно для бомбы, он напутал в расчетах и получил немыслимый результат – несколько тонн (в бомбе, которую сбросили на Хиросиму, было всего 56 килограммов). Такого ученого, пожалуй, не стоит ставить во главе программы разработки вооружений.

Те, кто желает подчеркнуть, что мотивы Гейзенберга во время войны не совсем очевидны, часто заимствуют метафору из его же физики – принцип неопределенности. Так сделал и Майкл Фрейн в своей пьесе «Копенгаген» о загадочной встрече Гейзенберга с Бором в 1941 году. Так сделал и Томас Пауэрс в своей книге «Война Гейзенберга» (Thomas Powers, Heisenberg’s War, 1993), в которой он стоит на стороне Гейзенберга и доказывает, что тот разрушил нацистский атомный проект изнутри. Так сделал и Дэвид К. Кэссиди в самом названии биографии Гейзенберга «Неопределенность» (Cassidy, D. C., Uncertainty, 1991). И напрасно.

Впрочем, они не одиноки. В истории науки прошлого века не найдется идеи, которую бы настолько затаскали, переврали и фетишизировали, как принцип неопределенности Гейзенберга, – причем как профаны, так и посвященные. Принцип неопределенности Гейзенберга ничего не говорит о том, насколько точно можно вычислить ту или иную величину. Он гласит, что некоторые пары качеств связаны друг с другом таким образом, что их невозможно точно измерить одновременно. В физике такие пары называют канонически сопряженными переменными. Одна такая пара – местоположение и импульс: чем точнее знаешь местоположение частицы, тем меньше тебе известно о ее импульсе (и наоборот). Другая – время и энергия: чем точнее знаешь, в какой промежуток времени произошло то или иное событие, тем меньше тебе известно об участвовавшей в этом энергии (и наоборот).

Как же применить этот физический принцип к Гейзенбергу-человеку? В послесловии к «Копенгагену»