Борель. Золото - Петр Петров

Рука Вандаловской мягко упала на упрямые волосы девушки.

— Какая вы милая, Катюша! Молодец! Но за меня не беспокойтесь. Я сама зубастая…

Накрапывал дождь. Шум бора долетал до поселка перезвоном фарфоровой тонкой посуды. Женщины, опьяненные дыханием цветущего юного лета, такие же молодые, сильные, обнявшись, шли в бледную северную ночь, и она не казалась им тоскливой, мертвящей.

Ручей шумно вылетал из скалы уступчатой рытвины. Он пробороздил кривой локоть через ущелье к гранитным стенам противоположного утеса и отсюда узкой падью повернул к далекой улентуйской долине. Студеные воды не видели солнца: скалы и густо засевшие сосняки не пускали его лучей в темное провалище.

Жирный дым окуривал тупые лбища скал. Скалы блестели темной смолой. Расплывавшиеся пятна ее неизгладимо вкипали в крутые ступеньки единственной горной тропы, ведущей от ручья к жилым местам.

На вершине утеса Пирог с Шерстью держал чаны под свой товар. Отсюда виляла по соснякам таратаечная колесная дорога. Четыре природой выпестованные пещеры посменно закладывались сосновыми корневищами. Смолье сгорало в песчаной закупорке, и с мраморного дна пещер Пирог с Шерстью вычерпывал темно-коричневую густую смолу. Смола шла по деревням и на прииски. А на овсяный сноп в страдное время он кастрировал жеребцов, поросов, баранов, пускал у коней «дурную» кровь. Единственный в здешних местах скотский врач, он полосовал ножом хрястцы животных при завороте кишок, колол шилом около горла, если схватывали мышки, выбивал у жеребят волчьи зубы и снимал с глаз ногти — попросту обрезал веки. Животные дохли, слепли, оставались калеками. Но Пирог с Шерстью в округе почитался больше, чем свадебный дружка.

После всех операций, забрызганный, пропахший кровью и еще не выветрившейся древесиной коновал заезжал на свою смольню, мало известную окружающему населению. Несколько лет назад здесь же стоял лучший самогонный аппарат, прозванный старателями «Лестрестом».

В уходящей конусом пещере, полусогнувшись, сидели четверо. Перетрусивший, случайно втянутый в банду Хлопушин тихо вздыхал и до крови расцарапывал икры. Где-то в деревне ждала жена с тремя ребятами. На руднике остался конь и деньги, которые клал на сберкнижку в течение последнего полугодия. Хотел приобрести корову, подумывал, по возвращении домой, вступить в колхоз.

Внутри логова пахло плесенью, портянками и диким луком.

Пирог с Шерстью открашивал ядреным складником пропитанный гарью конец чубука и совал крошки за губу. Никотин пьянил, вызывал у Валды и Алданца дурную тошноту, как от белены.

Четверых колотила похмельная дрожь.

— Ну чего мокнешь? — сердился на Хлопушина Алданец. — Пошел по легкой, назад рот не открывай. Это первая статья. Не люблю я чалдонов. Хочет руку позолотить и в угодники на том свете попасть. Дурак… Нет святости ни на том ни на этом свете.

Балда скрипучим голосом ехидничал:

— А как же… В деревне ждет какая ни на есть Марфута с немытыми отродясь ляжками. Хозяин ведь.

— Всемирная глупость, — поучал Алданец. — Слепая тварь тот, кто не любит воли. По мне, эти социализмы, колхозы, индустриализмы — барахло. Придет макака — к нему подадимся, белая возьмет — тоже хлеб будет. С каких это веков повелось, чтобы старателю не давали воли в тайге? Когда-то я веровал во все, а теперь плюю на все. Ожегся. У человека брюхо — бог.

— Фактично, — скрипел Пирог с Шерстью. Коновал завалил за щеку свежий кусок чубука и высунул голову из пещеры.

— Определенно протянут лапки с голоду, — заключил Алданец. — Нет теперь в революции матросского духу. А сыграют они все для япошки…

Хлопушин оглянулся на предводителя банды. К шуму ворчливых волн примешался посторонний звук. Компания, схватив оружие, выползла из дыры.

По ступенькам, цокая каблуками, спускался Сохатый. За плечами у него болтались две кожаные сумы, в которых булькала жидкость.

Балда подпрыгнул козлом, хлопнул по голенищам.

— Ударь еще, — откликнулся Алданец.

Сохатый сострил:

— Это навроде салюта, братцы. Эй, и приволье у вас тута.

Он снял суму и пятерней обтер пот с широкого багрово-красного лица. По крепкому сложению Сохатый напоминал Бутова, только с отвислым животом, нагулянным еще в бытность деревенским лавочником.

Алданец дернул за ремень сумы. Пряжка взвизгнула и отлетела под ноги Хлопушина.

— Посуды не порти, — предупредил Сохатый, выкладывая на мох еду.

— С похмелья, хозяин.

Балда присел на корточки, облизнулся, как собака при виде сырого мяса, и жадно ухватил четвертную бутыль.

— Закройсь! — прикрикнул Алданец.

Но Филя уже булькал из горлышка, дико вылупив воспаленные глаза.

— Зверюга, — хихикнул Хлопушин, тоже обрадованный выпивке. — Ты, однако, падлу сожрал бы сейчас.

— Давай хоть черта.

Балда потянул за хвост селедку и врезался в ее хребет зубами.

Попойка началась без затей. Все уселись вокруг разложенной провизии. Общей кружкой обносил Сохатый. Пили и крякали. А хозяин поливал медком красноречия.

— Ить только тут и жисть осталась. Глуши, ребятушки, за успокоение наших колхозов. Я газетки-то тоже почитываю и книжечку другой раз одолеешь. Вона, как там фашисты щелкают их. А что такое фашисты — это надо умственно понимать. Ну, скажем, колефтивы эти. Я бы и сам войтить туда не прочь. Но ведь все чужое там и всяк тянет к себе. Интересу нет, вот что я скажу вам. И всяк сам себе не хозяин. Подумай-ка, меня заменил консомол сопливый. Да я али он понимат больше в управлении хозяйством? Так им и так — трубка. А вот за таких людей, как инженер Перебоев и другие, нам бы надо держаться. Шантрапу-то эту стукнут, так учены-то нам нужны будут до зарезу.

— Врешь, хозяин! Ни в кого веры нет. Все кровососы!

Алданец поднял на «хозяина» мутные глаза. Он опьянел и с размаху заткнул нож в пухлый мох.

— Всех резать будем! Вот так всажу и поверну, всажу и поверну. Душу вырвали у меня.

— Все сволота! — с нажимом отрубил Балда.

Хлопушин молол во рту пухлым языком, крутил плешивой головой, вздыхал и бормотал свое:

— Нестоящие, пропащие мы человеки. Схлестнулся я с вами, ребятушки, на погибель свою.

— Ну и катись яичком! — освирепел Алданец. — Гулять хочу! — повернулся он к Сохатому. — Получай деньги и веди к птахам. — Он выдернул из бокового кармана тужурки флакон и поднял его на свет. Россыпь блекло сверкнула перед пьяными глазами Пирога. Коновал потянулся к ней, но руку отбросил Сохатый.

— Дележ сделаем по-божецки. Кто, скажем, больше поработал для артельного дела, тому и дать полишнева. — Он завернул рукава и вытащил из кармана наперсток. Спиртонос ощупал глазами флакон и сразу смекнул, что Алданец не уполовинил из него. «Дурак», — подумал спиртонос. Началась дележка. Четверо стояли на коленях. Сохатый знал, что ссорить их невыгодно, что эти отверженные жизнью еще нужны будут ему. Меньше всех досталось Хлопушину, но ведь этот бесхребетный мужик и не мог здесь заявить своих претензий. Он был случайный соучастник образовавшейся банды, он был одинок.