Разговор в "Соборе" - Марио Варгас Льоса

— Скажите Бесеррите, чтоб заглянул к нам в контору так часиков в одиннадцать, — сказал инспектор. — Счастливо, юноша, рад был познакомиться.

Они вышли на площадку, и Перикито сфотографировал дверь соседней квартиры. На тротуаре по-прежнему толпились любопытные, заглядывая через плечо охранявшего выход полицейского, Дарио покуривал в машине: чего ж вы меня не взяли, мне бы тоже хотелось взглянуть. Они расселись, машина тронулась, и через минуту им наперерез выскочил фургончик «Ультима Ора».

— Мы их обскакали, — сказал Дарио. — Опростоволосился Норвин.

— Знай наших. — Перикито прищелкнул пальцами, подтолкнул Сантьяго локтем. — Она была любовницей Кайо Бермудеса. Видал один раз, как он с нею входил в шикарнейший кабак на улице Канон.

— Нет, — говорит Амбросио. — И не слышал, и в газетах не читал. Я, наверно, тогда уже в Пукальпе был.

— Кайо Бермудеса? — сказал Дарио. — Да это ж бомба!

— Должно быть, разгребая эту помойку, ты чувствовал себя Шерлоком Холмсом, — сказал Карлитос. — Тебе дорого это обошлось, Савалита.

— Ты был его шофером и не знал, кто его любовница? — говорит Сантьяго.

— Не знал, — говорит Амбросио. — И никогда ее не видел. Впервые слышу, ниньо.

Пока пикапчик «Кроники» пробирался через центр, а ты, Савалита, пытался разобрать свои каракули в блокноте и восстановить разговор с инспектором, на место первоначальной оторопи пришло тревожное возбуждение. Он выпрыгнул из машины, взбежал по лестнице в редакцию. Там уже горели все лампы и за всеми столами уже сидели люди, но он не стал ни с кем разговаривать, нигде не задержался. В лотерею, что ли, выиграл? — спросил его Карлитос, он ответил: сенсационный материал, Карлитос. Сел за машинку и целый час без передышки печатал, правил. А потом, Савалита, гордясь собой, ты болтал с Карлитосом и нетерпеливо поджидал Бесерриту. И вот наконец увидел его в дверях, думает он, — приземистого и жирного, постаревшего Бесерриту, увидел его шляпенку, знавшую лучшие времена, лицо отставного боксера, нелепые усики, желтые от никотина пальцы. Какое разочарование тебя ожидало, Савалита. Он не ответил на его «добрый вечер», мельком проглядел три странички и без всякого интереса выслушал рассказ Сантьяго. Одним преступлением больше, одним меньше — что это значило, Савалита, для этого человека, который дневал и ночевал в притонах, ничего, кроме убийств, краж, растрат, поджогов, грабежа и разбоя не знал и четверть века кормился за счет воров, проституток, педерастов, наркоманов? Однако он обескуражил тебя ненадолго, Савалита. Восхитить его было трудно, но дело свое Бесеррита знал, думает он. Кажется, ему понравилось, думает он. Он снял свою древнюю шляпу, снял пиджак, закатал рукава сорочки с резинками у локтей, как у бухгалтера, думает он, ослабил узел галстука, такого же засаленного и ветхого, как костюм и башмаки, и двинулся, надутый и брюзгливый, по комнате, не отвечая на поклоны, тяжело и медленно неся литое тело, прямо к столу Ариспе. Сантьяго подошел поближе, в закуток Карлитоса, чтобы не упустить ни слова. Бесеррита ударил костяшками пальцев по крышке пишущей машинки, и Ариспа поднял голову: ну-с, сударь, что хорошенького скажете?

— Центральную полосу целиком мне. — Голос у него, думает он, был надтреснутый, хрипловатый, слабый, и говорил он насмешливо. — И Перикито дня на три-четыре в полное мое распоряжение.

— А домик с роялем с видом на море? — сказал Ариспе.

— И кого-нибудь на подхват, вот хоть Савалиту, у меня двое ушли в отпуск, — сухо сказал Бесеррита. — Если хочешь, чтоб мы раскрутили это дело, давай сотрудника.

Ариспе в задумчивости погрыз кончик красного карандаша, просмотрел машинопись, потом ищуще оглядел редакцию. Ты влип, сказал Карлитос, откажись под любым предлогом, наври что-нибудь. Но ты не стал врать, Савалита, ты счастливым пошел к столу Ариспе — прямо к волку в зубы.

— Не соблаговолите ли поработать несколько дней с уголовщиками? — сказал Ариспе. — Бесеррите требуется ваша помощь.

— Теперь, значит, спрашивают о согласии, — едко пробормотал Бесеррита. — Когда я начинал в «Кронике», никому дела не было до моего мнения. Ну-ка, живо, сказали мне, обегайте все комиссариаты, мы открываем колонку полицейской хроники, поручаем ее вам. И вот уже двадцать пять лет меня держат на этом деле, и никто еще не спросил, нравится мне оно или нет.

— В один прекрасный день, сударь, вы лопнете от злости, — Ариспе ткнул себя карандашом в грудь, — сердечко не выдержит. Окстись, Бесеррита, если у тебя отнять полицейскую хронику, ты же зачахнешь с тоски. И потом, кто, если не ты? Ты — наш перуанский корифей.

— На кой мне сдалась моя слава, недели не проходит без протеста, — проворчал Бесеррита. — Чем хвалить, лучше бы прибавили построчную.

— Двадцать пять лет, сударь, вы задаром спите с самыми дорогими шлюхами, бесплатно напиваетесь в самых шикарных борделях, а все жалуетесь, все чем-то недовольны, — сказал Ариспе. — Что же нам тогда говорить — мы-то выворачиваем карманы перед тем, как заказать лишнюю рюмочку или взять девочку.

Тарахтенье машинок смолкло, над столами показались смеющиеся лица сотрудников, слушавших диалог Ариспе и Бесерриты, который тоже начал двусмысленно улыбаться, а потом издавать, точно давясь, хриплые смешки: когда он напивался, это сопровождалось икотой, отрыжкой и бранью.

— Годы не те, — сказал он. — Женщины мне больше не нравятся.

— А, так ты на старости лет сменил вкусы? — сказал Ариспе и поглядел на Сантьяго. — Будьте осторожны, теперь я понимаю, зачем Бесеррита просил дать вас ему в помощь.

— До чего ж у нас остроумное начальство, — проворчал Бесеррита. — Ну так что? Будет мне первая полоса? Перикито даешь?

— Даю, даю, только ты смотри не обижай его, — сказал Ариспе. — Надо потрясти подписчиков, поднять тираж, вот в чем штука, сударь.

Бесеррита кивнул, повернулся — снова затюкали машинки — и вместе с Сантьяго двинулся к своему столу. Стол стоял в самой глубине комнаты, думает он, оттуда он видел спины всех сотрудников и не уставал обыгрывать эту тему: напившись, выходил на середину, расстегивал пиджак, упирал кулаки в жирные бедра и кричал: я в заднице у вас у всех! Редакторы съеживались за машинками, утыкались носами в бумаги, и никто, даже Ариспе, не осмеливался посмотреть на Бесерриту, думает он, покуда тот вел медленным яростным взором по склоненным головам страшно озабоченных редакторов, — мою полосу в грош не ставите и меня, значит, тоже? — необыкновенно сосредоточенных корректоров, — потому и загнали меня на задворки, в задницу всей «Кроники»! — всецело поглощенного своим делом кудлатого Эрнандеса, — чтоб я день и ночь любовался задами господ из международного отдела, господ из внутренней информации, — и похаживал между столами с беспокойным видом генерала перед битвой, — чтоб господа редакторы пердели мне в нос? — и до основания потрясал редакцию взрывами громового хохота. Но когда однажды Ариспе предложил ему пересесть, думает он, Бесеррита страшно возмутился: из моего угла меня вынесут только вперед ногами. Стол у него был такой же низенький и неказистый, как его хозяин, и такой же грязный, как его неизменная желтовато-серая тройка в сальных пятнах. Теперь он уселся за него, закурил тоненькую сигаретку, а Сантьяго остался стоять, взволнованный тем, что выбор пал на тебя, Савалита, предвкушающий серию статей, которые ты, Савалита, напишешь: я, Карлитос, шел на бойню как на праздник, Карлитос.