Елизавета. Золотой век Англии - Джон Гай

В понедельник 28 января Эссекс, ликуя, пишет Энтони Бэкону:

Поначалу Лопеса держали в особняке Эссекса под надзором управляющего графа сэра Джелли Мейрика. Тиноко и Феррейру да Гаму арестовали, а лекаря оставили сидеть и дожидаться своей участи, пока Эссекс собирал недостающие доказательства.

Во вторник граф представляет все собранные сведения Елизавете. Теперь дело действительно принимает серьезный оборот. Нехотя королева дает согласие на перевод всех троих обвиняемых в Тауэр. На допросе Тиноко сообщает Эссексу о том, что Кристобаль де Моура посылал Лопесу ценный подарок (кольцо с бриллиантом и рубином). Находит объяснение и на первый взгляд обычное письмо, до сих пор озадачивавшее графа. Оказывается, говорит Тиноко, в нем есть кодовые слова: «мускус» и «янтарь» значат не ввозимые товары, а планы испанцев по нападению на английский флот; «жемчужина» — это Елизавета, а «цена жемчуга» — сумма, которая будет заплачена за ее отравление[847].

На следующее утро Лопеса допрашивают Бёрли и Роберт Сесил. Перемежая признания «ругательствами, возражениями и богохульными речами», лекарь сообщает, что его роль в заговоре ограничивается попыткой словчить, то есть обманным путем вытянуть из Филиппа деньги и тем самым вернуть себе средства, потраченные на дело дона Антонио. Травить королеву он не собирался, да она, как известно, сироп и не ест вообще: спросите хотя бы саму королеву или ее слуг, и все прояснится. Действительно, истинность этих слов Елизавета никогда не оспаривала[848].

Эссекс, впрочем, не сомневался, что лекарь врет, и был полон решимости это доказать. Лопес признал, что де Моура действительно присылал ему драгоценность, которую его супруга вскоре продала за половину ее реальной цены[849]. С несколько обезоруживающей прямотой он заявил также, что это с его подачи да Гама предложил свои услуги испанской короне, — уже за одно это лекаря, по мнению Энтони Бэкона, стоило повесить[850].

Однако если Эссекс полагал, что ведомое им расследование пошатнет позиции Бёрли и Сесила, он горько ошибался. Едва он представил Елизавете доказательства того, что обвинения против Лопеса покоятся на прочных основаниях, как она, разозлившись, заявила ему, что следующим королевским прокурором будет, скорее всего, протеже Бёрли. Чтобы еще больше уязвить самолюбие своего фаворита, королева сообщила ему, что со всем вниманием отнеслась к предложению Бёрли наделить Роберта Сесила основными полномочиями Уолсингема в качестве ее главного секретаря, а ведь именно этой должности так жаждал Эссекс[851].

Сесил же, желая посыпать сопернику соль на рану, начал вести себя с Эссексом несколько неучтиво. После допроса Лопеса они отправились из Тауэра на Стрэнд в одной карете. По дороге Сесил стал подначивать графа: нет ли у него предположений, кто бы мог занять пост королевского прокурора, коль скоро Ее Величество собирается в ближайшее время совершить такое назначение? В ответ Эссекс раздраженно бросил: зачем задавать ему подобный вопрос, когда всем известно, что он поддерживает кандидатуру Фрэнсиса Бэкона? «Боже мой! — наигранно восклицает Сесил. — Стоит ли Вашей Светлости тратить силы на дело столь безнадежное!» Ведь совершенно очевидно, продолжал Сесил, что королева остановит свой выбор на протеже Бёрли сэре Эдуарде Коке, потому что последний скорее подходит на означенную роль. Вскоре это своим решением подтвердила сама Елизавета[852].

Самолюбие графа подобные афронты, возможно, и потрепали, но признавать себя проигравшим он не собирался. В феврале приступы подагры вновь приковали Бёрли к постели. Постоянная, сильная боль усугублялась теперь ощущением беспомощности: да Гама и Тиноко разразились потоком откровений, предоставив следователям целый набор доказательств, а значит, серьезно возрастал риск того, что о встрече главного советника с Андрадой три года назад станет широко известно[853]. Приходилось смириться: впервые за полвека службы королеве — а начинал он, когда она была еще подростком, — Бёрли стал терять контроль над происходящим. Он так ослаб, что и пара строчек давалась ему с трудом, что уж говорить о езде верхом. Задача сохранения его репутации прочно покоилась теперь на плечах его сына, который метался с бумагами между Тауэром и покоями Елизаветы, «подобно слепцу, ни на кого не глядя»[854].

Самый большой прорыв в деле Лопеса произошел, по мнению Эссекса, 18 февраля. Да Гама признался в получении от монаршего лекаря двух лично надиктованных им писем. Да Гама вызвался доставить их по назначению — де Моуре в Мадрид, а на допросе дал четкие показания об их содержании. Теперь связь Лопеса с заговорщиками была ясно установлена[855]. Прошло пять дней, и Тиноко подтверждает: в ходе брюссельской встречи с советниками Филиппа ему сообщили, что Лопес «предложил извести королеву отравою и обязался оное исполнить». «Все мною поведанное именно так и было, как я рассказал, в чем клянусь», — заявил Тиноко дознавателям[856].

25 февраля Эссекс допросил Лопеса в последний раз. Заключенному пригрозили дыбой и велели рассказать всю правду. Он признался «для очистки совести», что сговорился с да Гамой отравить королеву за 50 000 крон, но при этом твердо придерживался своей версии событий: доводить покушение до конца не собирался, единственное, чего он хотел, — вытянуть обманом средства из Филиппа. Лопес стоял на своем, и признания от него не добились. Эссекс понимал, что никогда Елизавета не позволит пытать своего личного лекаря. На улицах поговаривали, что его поднимали на дыбу неоднократно, но это неправда: пытаясь заставить его рассказать все, что ему известно, орудия пыток ему лишь показывали[857].