Разные годы жизни - Ингрида Николаевна Соколова

его вовсе не волновало. Так же, как и заметное честолюбивое стремление внушить, что она ему необходима, что без нее доцент никогда не станет профессором. Нет, она не лгала, она говорила то, что думала, рассудок часто преобладал над ее сердцем, и именно рассудок заставлял ее поставить Отомара, мужчину под пятьдесят, в такое положение, в каком он почувствовал бы свою зависимость от собственной студентки. Доцент дал ей куда больше знаний, чем ее однокурсницам, вернее, она сама их взяла, потому что умела незаметно для него самого вытягивать из него эти знания и идеи, чтобы позже, после нескольких лет близости, уже откровенно говорить о совместных путях в науке, использовать его мысли и идеи в своих рефератах на районных конференциях, в школах, везде, где требовалось, и воспринимать это как нечто само собой разумеющееся. Отомара не смущало, что Алду хвалили за то, что сделала вовсе не она, а он сам. Ах, если бы он так же делился с Марутой!

В студенческие годы Алда не раз бывала на улице Зелменя, поводов хватало, по большей части они были выдуманы, Марута с каменным лицом приносила в кабинет кофе и печенье. И не хозяйка приглашала гостью присесть, а гостья — хозяйку. Сама держалась в тени, а Маруте придвигала именно то кресло, в котором та оказывалась под безжалостными лучами света, сразу подчеркивавшими разницу между обеими женщинами. И разговор Алда направляла так, что Маруте приходилось молчать: говорила умно, со множеством терминов, словно ведя философский диалог с равным себе — с доцентом Осисом.

Кажется, после третьего такого визита Марута разбила кофейный сервиз, с невиданной злобой бросая тонкие чашки о батареи центрального отопления, затем вытащила из кроватки сонного Мартина, швырнула его на диван Отомара: «Приласкай хотя бы родное дитя!» На другой день она и бегала в институт — объясняться с Алдой.

Отомар никогда не спрашивал себя, почему Алда его любит. Это казалось ясным: облик, положение, перспективы. Такие мужчины на земле не валяются. Возвышаясь сам, он возвысит и Алду. Сама, своими силами она из провинции не выбьется. Там, где она работала, было множество молодых женщин и считанные мужчины, которые ни в какое сравнение с Отомаром не шли. «Она умна и понимает, что меня стоит ждать, сколько потребуется!»

И вот сейчас он ждал ее. Где она так задерживается, зная, что он в «норе»? Он зажег тусклый свет и посмотрел на ручные часы. Поздно. Беспокойство и тоска заставили его одеться, взять костыли и заковылять к автомату, что находился тут же, за углом. Длинные немые звонки. Он захромал обратно и, отворяя дверь, словно впервые ощутил противный запах плесени, гнетущую тишину, невыносимую оторванность ото всей окружающей жизни.

«Придет. Она уже в дороге», — успокоил себя он и, чтобы заполнить время ожидания, стал вспоминать последнюю встречу партизан, как обычно — в День Победы.

«Есть памятники, музеи, но есть и память сердца. У нас — наш лес и наше болото, куда мы будем возвращаться, пока живы», — так вроде бы говорил Рудис Авотыньш этой весной. Рудиса он хорошо помнил по тем временам. Этот человек, казалось, не знал усталости, и нервы, и ноги его были словно железными. Он не жалел сам себя и подгонял других. Тогда еще совсем молодой парень, теперь он сидел на камне у восстановленной землянки, и седина его резко выделялась на фоне детворы. Да, Отомар тоже мог бы взять с собой Мартина, как раньше мог брать Карлиса и Валию. Такие встречи поколений в святых местах боев были очень нужными, наглядными, живыми уроками истории: это ему было ясно. Но никогда ему не пришло в голову пригласить на встречу Маруту, а ведь и она подростком была тесно связана с партизанскими делами.

Мальчик в пионерском галстуке обратился к Рудису: «Кто же такие были партизаны, как ими становились?» И Рудис попросил Отомара: «Расскажи-ка...» Многие приехали с женами, детьми, внуками. Бывший комиссар Юрис Биете вечером у костра встал и отвесил поклон. Все засмеялись: «Юрка, что за ерунда, ты что — артист?» — «Я хочу поблагодарить наших жен за детей. Что вытащили их в те страшные годы. Мы могли воевать спокойно, знали: наступит мир, и свет не останется пустым — растут дети. Смотрите, сколько их!» И правда, вся поляна была как усыпана кучками детей.

Многие из бывших партизан вышли, как говорится, в люди, и Отомар не был среди них исключением. Но тогда, в отряде, он был самым младшим, и тогдашнее, всегда ласковое: «Эй, малец!» — не кануло в забвение: его и сейчас еще так окликали. И ему вдруг захотелось, так остро захотелось, что впору было хоть бога молить, если бы он верил, снова вернуться к своему началу и потом вести совсем другую жизнь. На таких встречах он задумывался над тем, что даже завидует тем же Рудису и Юрису, — тому, что они так спокойно и уверенно говорят о своих детях, сидят, обнимая жен — неприглядных, раздобревших мамаш, в сравнении с которыми даже Марута была еще хоть куда. Их семьи были здесь, у всех на глазах, и врать им не приходилось. А что мог рассказать товарищам Отомар — открыто и с гордостью? Да, спасибо, Марута и дети здоровы. Вот и все.

Но главным, что Отомар увез с этой встречи, были миф и ложь. Они всей гурьбой обошли порядочный участок леса и вышли на край большого болота. И тут заговорил Янис Калнениекс: «Помните? Юрка, помнишь, как ты тащил нас через болото? Мы тогда ругали тебя и проклинали фашистов. Если бы ты тогда нас не вытащил... Спасибо тебе!» Бывшие партизаны прошлись по болоту. Весна в тот год была необычно ранней, топкие места подсохли. Словно по уговору, все расселись на пеньках. И Калнениекс, который в те времена слыл крикуном и нытиком, которому вечно казалось, что его обделяют патронами, заговорил необычно тихо: «Я не писатель, да и написано о нас немало, вот Антон даже целую книгу написал о лесах да болотах. Но я думаю вот о чем: как мы выдержали? Что помогло? Хотя бы пройти это болото, когда вокруг полно было полицаев с собаками? Я прочитал недавно и хочу вам рассказать: однажды человек вел других через высокие, крутые снежные горы. «Скоро конец пути, еще немного. Вон за той вершиной». Он врал, чтобы помочь товарищам идти, одолеть дорогу. И товарищи,