Собственные записки. 1835–1848 - Николай Муравьев-Карсский

Кажется, однако же, что я не пользуюсь его расположением, и что он не прощает мне того, что был виновен передо мной. Не менее того думаю, что если бы между нами был посредником не граф Орлов, а человек более доброжелательный, то дело могло бы уладиться; оно бы и ныне уладилось, если бы тут не случилось назначение графа Воронцова, которого государь считал себя обязанным уважить, коль скоро он его назвал своим наместником на Кавказе, что он сделал, однако же, без убеждения в достоинствах его, но от затруднений, который он встречал в избрании человека на сие место, тогда как он не хотел обратиться к тем, которых, может быть, и считал способными к сему делу. Прочие члены царской фамилии ко мне благоволят, как и общее мнение в мою пользу, но при всем том карьера моя похожа на конченную: ибо сие самое мнение, столь выгодно отзывающееся в мою пользу, теперь причиной неблаговоления ко мне государя.

Что же касается, собственно, до меня, то я никогда не буду в состоянии забыть того дружелюбного и лестного приема, который я встретил в Петербурге, которого не ожидал, и не полагал, чтобы чем-либо заслужить его. В сем отношении вечно останутся в памяти моей эти три недели, проведенные мною в кругу родных и друзей моих. Многим тяжким думам и огорчениям нашел я вознаграждение в сей поездке. Она была необходима для меня, как для рассеяния моего, как и для того, чтоб ощупать положение свое в политическом быту моем.

16-го июля 1845 г. Село Подоляны

По приезде в Москву мне предстояли занятия самые скучные с управляющими вверенных управлению моему имений, с приказными и ходатаями по делам. Чувствителен был для меня переход от льготной петербургской жизни к сим занятиям, тем более что я спешил возвратиться домой. Но и тут не миновали меня расспросы о делах Кавказа, и равно посещали меня некоторые из старых сослуживцев моих, находившихся в Москве. В Москве были уверены, что меня назначат начальником штаба к Воронцову и удивились, когда я возвратился без сего звания.

Я поспешил к А. П. Ермолову, с коим мне только и было приятно проводить время, и рассказал ему все, что видел и слышал в Петербурге. Я не мог оттуда писать к нему, как он сего желал; ибо, увидевшись с Закревским у Палена, не нашел его в том расположении, чтоб он взял на себя пересылку к Ермолову писем моих; да притом же мне и времени не было писать. Я проводил у Алексея Петровича ночи в чтении моих записок о поездке в Египет и походе в Турцию, и тут имел еще более случай заметить, что старость наложила на него начало разрушения. Он сам желал видеть записки сии, читал и слушал их с удовольствием; но внимание его истощалось, и он часто прерывал чтение разговорами, а когда сам брал книгу, хорошо писанную, то с трудом разбирал ее, выговаривая совсем другие слова вместо написанных.

По приезде моем в Москву я немедленно послал к Головину письмо, которое к нему имел от Н. Н. Муравьева, описавшего ему вкратце наши петербургские происшествия. Головин известен своей рассеянностью. Он немедленно приехал ко мне и, всматриваясь в меня, удивлялся, что не видит моего племянника; наконец, узнал меня с сознанием в своей рассеянности. Мог же Головин себе вообразить, что племянник писал к нему длинное письмо из Москвы в Москву, и ехал он на мою квартиру, воображая себе найти другого! Затем следовали расспросы от Головина, во всяком случае, нескромные; потому что он глух. Кроме того, что я не расположен был ему вполне открываться, меня стесняла глухота его, ибо ему все надобно было на ухо выкрикивать; тогда, как с одной стороны за дверью сидели у меня люди мои, а с другой стороны за дверью же незнакомый мне проезжий. Уж не знаю, что он мог порядочно заключить из разговора со мной, только вставая, сказал он: «Je n’ai donc qu’a me féliciter de m’ętre de cette bagarre»[127]. Пускай себя люди поздравляют с успехами в делах, где они не могли и неудачи иметь, потому что до них ничем не касались.

Я был у Головина. Он меня всегда принимал с отличным уважением и как бы с доверенностью и показал мне полученное им от графа Воронцова письмо, в коем изъявлялись ему расположение и доверенность нового наместника, дружески напоминающего ему прошлогоднюю встречу их в чужих краях и разговоры о Кавказе, причем Воронцов просил Головина сообщить ему мнение его насчет настоящих дел в той стране и свои предположения для предстоящих военных действий… Головин показал мне и ответ, им изготовленный. Довольно длинная записка с хорошими соображениями, с ясным, логическим изложением мыслей, писанная языком понятным и чистым, со знанием дела и изобретательностью. Никогда не ожидал я такого произведения от тяжелого и неприятного глагола Головина и посему заключил, что человек сей не без достоинств; но достоинства сии надлежат более к совещательной деятельности, чем к практической, для коей нужно более представительности и характера.

Головин просил не передавать Алексею Петровичу слышанного от него, и я в точности исполнил желание его, не нарушив оказанной им доверенности; но пересказал Ермолову письмо от Воронцова, чему он верить не хотел…

В начале февраля я выехал из Москвы, где провел 11 скучных дней. Поднялась метель, так что я на четвертый лишь день мог дотащиться до Красной Пальны[128], откуда мне оставалось только 40 верст до дому. Переночевав, я пустился в путь, но едва выехал из села, как усилившаяся вьюга принудила меня возвратиться и провести еще день и ночь в Пальне, так что я только на пятый день выезда моего из Москвы мог добраться до дома. В Пальне провел я оба вечера с Тергукасовым, коему дал отчет во всем случившемся со мной, виденном и слышанном во время пребывания в Петербурге.

Не в числе обыкновенных удовольствий было для меня возвращение в Скорняково, к семейству, среди коего я привык проводить время свое; но едва я успел отдохнуть два дня от трудов, перенесенных мною в дороге, как занемог болезнью, два раза в жизнь уже меня удручавшей: болезненное биение личных нервов, tic douloureux[129]. Причиной развития сей болезни именно была простуда, которую я схватил дорогой; но полагаю, что в сем нервическом припадке участвовало немало и сотрясение, полученное мною при перемене жизни и встрече с людьми, напоминавшими мне прежние годы службы моей и обстоятельства, которые могли снова завлечь меня на прежнее поприще мое. В дороге я был один с думами своими, и при заботливом, вероятно, и мнительном характере моем, я не мог с беспечностью перебирать в мыслях своих все со мною случившееся в течение одного месяца.

О делах Воронцова узнал я, что, невзирая на намерение его проехать из Петербурга прямо в Одессу, он заехал в Москву, где провел одну ночь у Ермолова. О чем и как они судили, не знаю. Полагаю, что Воронцов сделал поездку и посещение сие для приобретения себе народности в Москве; но не думаю, чтоб он с искренностью обратился к совету Ермолова.

В июле первых числах поехал я для свидания с Долгоруким в Подоляны, где и пишу ныне записки сии. Долгорукову я также передал в подробности все обстоятельства путешествия моего в Петербург, ибо люблю его и доверяю ему; при том же считаю его способным обдумать и обсудить всякое дело.