Беглый огонь - Петр Катериничев

Вытаращив глаза, как поднятый из марианских впадин глубоководный окунь, в пять глотков опростал стакан. К моей радости, дедок плеснул и себе половинку, выпил, выдохнул медленно, заместо закуси. Покумекал что-то себе, вытащил из кармана пласт транквилизаторов…

Ну вот вы и приплыли, моряк-подводник Дронов… Как в песне: «Гуд-бай, Америка, о-о-о-о… Где не буду никогда-а-а…» Если он скормит мне все двадцать таблеток, то карта моя будет бита по всей промокашке военных действий. Копыта, может, и не отброшу, но отключусь качественно и надолго: дед-террорист успеет пошуровать в схроне, вернуться, преспокойно погрузить мое бесчувственное тело в багажник машины или в коляску мотоцикла, и – дальше возможны вариации, но исход один: летальный.

Самое противное, что ему не придется мне ни юшку пускать, ни давить могучими руками: если не поленится, выкопает ямку поглубже да закопает как есть – вот вам и естественная кончина налицо! На какую-то долю секунды мне показалось, что я уже там, в черной холодной яме, – и вмиг обильная испарина оросила истерзанный беззакусочным краткосрочным алкоголизмом органон: все, что на мне было, промокло насквозь враз…

– А ты хлюпик, я погляжу… – молвил старинушка и застыл в задумчивости. Покормить меня «колесами» – возьму и, чего доброго, в «ящик сыграю» до выяснения. «Жадину-говядину» дедку я качественно скормил, такой индивид вполне мог даже в пьяном опупении про казну наврать напрочь. И заныкать ее в другом непристойном месте, к примеру в дупло подходящее уронить. Нет, на девяносто процентов он уверен, что расколол клиента, аки казак комиссара, до седла, но оставшие десять процентух свербят, мля…

Решился. Вылил остатки водки в тот же стакан, поднес своей рукой ко рту, сказал глухо:

– Пей!

– М-м-м… – замотал я бессмысленно головой.

– Пей, сказал!

Кое-как, безо всякого наигрыша, открыл я слипшиеся глазенки, выпил, икнул, бессильно свесил голову и тяжко засопел. Дед-диверсант прикрутил мне вторую ру-ку, подумал, сунул под язык какую-то таблетку, в коей я уверенно опознал валидол – заботливый, сука! – быстрым движением поднял голову за подбородок и с размаху влепил пощечину.

Реакция пьяного была штатной: я едва открыл глаза; взгляд мой был настолько бессмысленным, что сомнений у похитителя никаких не осталось. Однако зрачки его сузились, он прохрипел мне в лицо:

– Запомни одно, паря… Если сбрехал про деньги, вернусь и яйца тебе на уши намотаю! Понял?

На этой оптимистической ноте мы и расстались.

Мне привиделся смерч. Столб огня несся по равнине, сметая все на своем пути, затягивая в раскаленное огненное жерло сначала только кусты и чертополох и становясь выше… Караван, бесконечная вереница людей, словно укрытая невидимой, непроницаемой полусферой, бредет по замкнутому кругу, не замечая этой ограниченности пространства, и смерч обтекает ее морем огня, беснуется и – срывается шквальным по-рывом… Он летит стремительно и неотвратимо, будто сказочный злой дэйв, пожирая на пути ветхие селения, оазисы, сжигая жаром маленькие городки, оставляя обугленное пространство и трупы деревьев, повозок, людей, черные и застывшие…

Словно напитанные нефтью, вспыхивают дворцы, мавзолеи, минареты, стрельчатые пики католических соборов, полыхают пламенем колокольни православных церквей и безвестные деревеньки исчезают в огненном мутном мареве, словно на запаленной кинопленке… Горелыми птицами несутся к земле пассажирские лайнеры, за глухими иллюминаторами мечутся обезумевшие люди… Громады каменных строений падают отвесно, как после бомбового удара… Стеклобетонные небоскребы Манхэттена наливаются рыжим огнем и лопаются пузырями, разбрызгивая вокруг смертоносные смерчевые капли…

Огонь беснуется в черной ночи, покрывая полнеба маревом от бушующих на когда-то живой земле пожаров… И только укутанная в черные балахоны вереница людей бредет и бредет кругами полусферы…Тишина кажется мертвой, лишь беглые всполохи пламени временами возникают над шествием, словно обозначая путь туда, к краю громадной конической воронки… К краю бездны.

Люди в черном один за другим срываются в нее, на мгновение вспыхивая безжизненно-ярким огнем. Смерч падает в ту же бездну, хохочет, замирает и вновь вырывается наружу, устремляясь в пространство, ширясь и пожирая все, что еще не успел пожрать… И ночь длится бесконечно, и вместо зари вполнеба пламенеет зарево, и смерч летит над землей, надрываясь от безумного хохота, визга, плача, и полет его неудержим, стреми-телен и торжествующ… И земля, опаленная до черноты, дымящаяся, в разводах рыжих и фиолетовых окалин, пуста… Она пуста, безводна и одинока во всевластии бездны… Теперь она и есть само ничто.

…Я очнулся от жуткого страха. С минуту таращился в окружающую дикую темень, и мне казалось, что я остался один-одинешенек на этой земле, среди гари, обломков домов и гор оплавленного железа… Горло драло наждаком, я почувствовал, что промок до нитки, а пот продолжал ручьями катиться по спине, словно именно так организм хотел уберечься от всепожирающего беглого смерча. Сарай казался пещерой, в глубине которой затаились то ли злобные карлики, похожие на махоньких вьетнамцев, то ли флюиды того самого огня, тлеющего тихонечко. До поры.

Вот так и допиваются люди до «белочки»! До зеленых чертиков, красноглазых гномиков, бушующих стихий и жутких монстров, надвигающихся подобно званому, но жутковатому гостю: «О, тяжело пожатье каменной десницы…» Хотя… Было во сне нечто…

Новая волна страха окатила меня пригоршней холодного пота: сколько времени я провел в тяжком алкогольном беспамятстве? Час? Три? Пять? Сердце колотилось часто-часто, а новая мысль была беглой и вертлявой: как вырваться? Не знаю, доживу ли я до Апокалипсиса, а вот до смерти – точно. И эта смерть не замедлит себя ждать, если я не предприниму что-то скорое и конкретное, немедленно!

Все же я сыграл верно: я не притворялся мертвецки пьяным, я действительно был мертвецки пьян, и дед-террорист потихоньку расслабился: нет, связал он меня на совесть, школа, но зазоры сделал больше, чем следовало бы, и узлы затянул впопыхах.

Я начал дергаться, как свежепойманный голавль, пытаясь зубами достать кончик веревки. В пьянстве плохо все, но если приходит идея, индивид начинает следовать ей с фанатичным упорством, невзирая на препятствия и не просчитывая последствий. По трезвому размышлению я наверняка просчитал бы, что дотянуться до веревки невозможно, а так… Не знаю, сколько времени прошло, но теперь уже горячий пот солью разъедал глаза, а я сидел на стуле, невероятно изогнувшись и ухватив зубами веревочный шпагат. И жевал его с остервенением оголодавшей акулы. Чувствовал, как кровятся десны под скрипучим капроном, как кровь засочилась из разом треснувших разбитых губ, но более не ощущал ничего, кроме ярости. Мне нужно было освободиться: свобода значила жизнь.

Когда я выплюнул окрававленные, истертые концы капронового шнура, то почувствовал, что обессилел так, словно разгрузил полвагона. Потрепыхавшись, как сельдь в трале, высвободил правую руку и попытался развязать очередной узел – не тут-то было! Старичок отставничок дело знал добре и узлы навязал хитрые. К тому же ко мне вдруг пришло состояние горячечной суетливости; полусвобода рождает как раз суетливость, но отнюдь не достоинство: нам так хочется доказать самим себе, что мы наконец свободны, что начинаются никчемные биения в грудь и взмахи транспарантов, а на самом деле… Куда ты делся с подводной лодки? А никуда. И послабление режима вовсе не означает, что ты дельфин и волен бороздить просторы Мирового океана без руля и ветрил. За весла, галерники, и – вперед! В случае победы в состязании на скорость и выносливость – нищая беспросветная жизнь, в случае поражения – гибель в пучинах. Лишь купчины, что наняли флотоводцев, безопасно сидят на берегу, наслаждаясь изысканными винами и изысканными девочками. Если что – потери спишут.