Германия и революция в России. 1915–1918. Сборник документов - Юрий Георгиевич Фельштинский

1933 г. не совсем совпадал с предвидениями и желанием Сталина. […] Литвинову было дано распоряжение попытаться подготовить вариант международной изоляции Гитлера. Когда в Лондоне на конференции Лиги наций в июле 1933 г. было принято определение агрессора[440], то к нему присоединились и советская Россия и Румыния […] В связи с этой новой литвиновской линией внешней политики была изменена и линия Коминтерна. Французские коммунисты, на демонстрации 6 февраля 1934 г.[441] еще шедшие вместе с «огненными крестами»[442] французских фашистов и роялистов на штурм Бурбонского дворца, уже 12 февраля получили другие инструкции – присоединиться к антифашистским демонстрациям профессиональных союзов и социалистов. В июне было выдвинуто Москвой предложение о едином фронте с социалистами и поддержке всех тех пацифистских организаций, которые тогда под искусным руководством Мюнцбергера[443] и др. московских агентов явились коммунистическими «фронтами» и вели работу по заданиям Москвы. […]

Он [Сталин] считал большим триумфом, когда Германия согласилась в 1934 г. возобновить торговый договор с Россией. В этих экономических переговорах он всегда давал инструкцию представителям Советского Союза не останавливаться перед уступками Германии. Главное – достигнуть соглашения. Одно время Сталин надеялся добиться соглашения с Польшей. Для обсуждения этого вопроса […] было созвано специальное заседание Политбюро с представителями заинтересованных ведомств. […] Польша действительно не пошла на сближение с Советским Союзом, и Сталин окончательно убедился, что Кремлю необходимо добиться соглашения с Гитлером.

[…] Польша и Румыния упорно отказываются от соглашения, при котором в случае войны Советский Союз имел бы право ввести свои войска на польскую или румынскую территорию. Этот отказ был мотивирован тем, что советские войска, вошедшие на известные польские и румынские территории, никогда уже оттуда не будут выведены и это будет означать раздел Польши и Румынии.

[…] Наступили события 30 июня 1934 г., когда Гитлер одним ударом расправился и с группой Рема[444], и с фон Шлейхером. На совещании Политбюро с участием представителей заинтересованных ведомств Сталин опять возвращается к своей заветной мысли о необходимости добиться соглашения. Сталин считал, что диктатура Гитлера не только не ослабела, а […] только стабилизировалась после уничтожения своей внутренней оппозиции […] и поэтому он является основной силой, и с ним надо войти в соглашение. В том же направлении явно действовал и провал попытки австрийских социал-демократов предотвратить приход австрофашизма к власти путем так называемого февральского восстания»[445].

Не провозглашенная формально, новая политика единения всех антифашистских сил требовала изменения старой подрывной по отношению ко всем европейским правительствам тактики Коминтерна. Первые попытки образования «единого фронта» относятся, видимо, к 1932 – 1933 гг. и связаны с именем Гейнца Неймана. Немецкий коммунист, сотрудник Коминтерна и представитель советского правительства в Германии, Нейман по указанию советского правительства изначально выступал в Германии за блок нацистов и коммунистов в деле борьбы за дестабилизацию и без того шаткого демократического германского правительства. Именно под его влиянием ЦК германской компартии принял решение голосовать вместе с нацистами во время плебисцита против правительства Северинга – Брауна в Пруссии (и так свалили его).

Вскоре Нейман понял ошибочность этой тактики и попытался было изменить курс германской компартии. Однако Сталин, личным эмиссаром которого был Нейман[446], ему помешал. И очевидно, что решение о проведении политики единого фронта с социал-демократами в борьбе с фашизмом было принято Политбюро вопреки воле Сталина. Среди сотрудников Коминтерна общераспространенным было мнение, что Сталин – «левый». «Лозовский всегда защищал самую левую позицию, т. е. позицию Сталина, – писала Ф. Езерская-Тома в письме Николаевскому. – […] По германским вопросам […] Бухарин был всегда с примиренцами […] которые его считали своим человеком. […] О Германии Сталин в 1928 г. думал, что революция назрела, он верил в информацию о настроениях в Рурской области (помните забастовки 1929 г.). Бухарин знал, каково положение; он, поэтому, склонялся в нашу сторону, хотя гласно определенно не высказывался».

Против тактики единого фронта кроме Сталина выступали многие другие функционеры Коминтерна: С. Лозовский[447], Б. Кун[448], В. Кнорин[449] и Ван Мин[450]. В руководстве ЦК КПГ группа Г. Шуберта и Ф. Шульца открыто саботировала новую установку большинства советского правительства, обвиняя В. Пика[451] и В. Ульбрихта[452] в оппортунизме. И в целом германская компартия продолжала в те месяцы придерживаться прежней ультралевой «линии Неймана», которую советское правительство поддерживало все эти годы – по аналогии с той политикой Коминтерна, которую Нейман проводил в Китае в 1927 году.

В тот год вместе с Ломинадзе[453] и сыгравшим роль провокатора на процессе эсеров 1922 г. Семеновым[454] Нейман был послан в Кантон для организации там восстания. «Когда мы, т. е. оппозиционно настроенные товарищи, узнали, что эта тройка в Китае, мы были уверены, что там произойдут «революционные события», – писала в письме Николаевскому Езерская. – […] Сталин и его сторонники в Коминтерне тогда думали, что в Китае события назрели. […] Другие товарищи, еще менее доверявшие Сталину, считали, что он просто хотел отомстить Чан Кайши[455] за измену ему, Сталину. […] Расхождения между Сталиным и Бухариным впервые выявились на Шестом конгрессе Коминтерна, в зависимости от их расхождений в советских делах. […] Сталин был всегда с крайней левой, Бухарин склонялся к примиренческой позиции, но часто уступал. В Китае, как во многих других странах, Сталин считал положение непосредственно революционным, а Бухарин был уверен, что попытка восстания в тот момент приведет к путчизму».

Когда после подавления восстания Нейман, Ломинадзе и Семенов вернулись в Москву, в Коминтерне состоялась дискуссия о том, было ли это восстание или путч. Нейман и Ломинадзе доказывали, что была «революция». Сталин тоже утверждал, что было «настоящее массовое восстание, а не путч маленькой группки людей». Бухарин и другие «видели ясно, что ни о каком революционном движении речи быть не может». Но, продолжает Езерская-Тома, «все мы знали, что он [Сталин] на стороне Неймана и Ломинадзе»; «скоро после дискуссии мне случилось видеть письмо китайских товарищей, очень секретное, которое показывалось только членам Исполкома. В этом письме китайское ЦК очень ясно говорило о роли Неймана. Его упрекали в том, что он делал доклады в Китае, в которых он сознательно врал, что все его рассказы о подготовленности китайских масс – фантазия. […] Нейман в Кантоне врал относительно положения в Китае же. На докладах местных комитетов он врал о мощи ЦК, в ЦК он врал о положении в провинции, которое он как будто сам видел.