Как переучредить Россию? Очерки заблудившейся революции - Владимир Борисович Пастухов

повестка, далекая от массовых ожиданий, и потому оно было обречено на поражение. Но и в таком виде оно сильно напугало власть и вдохновило самые заскорузлые ее элементы на реакцию, которая в разы перекрыла по масштабам породивший ее ничтожный повод. От этой очередной несостоявшейся русской революции берет начало тренд на фашизацию российского общества и государства.

В 2011–2012 годах в России произошли события, которые внешне ничем особенным не закончились, а на самом деле круто поменяли курс русской истории. Тогда все смешалось в русском доме. Крестьяне окопались в Кремле, а интеллигенция подняла настоящее крестьянское восстание на Болотной площади. Это был бунт – беспомощный и бестолковый. Это было движение, возникшее из самых глубин русского среднего класса, которое боялось собственной тени и от страха громко кричало. У него не было ни своих лидеров, ни своего голоса. Но этот младенец успел испугать царя Ирода и спровоцировать «великую русскую контрреволюцию».

У нового общественного движения были две эмоциональные константы: нелюбовь к Путину и боязнь революции. При этом движение было чуждо как Кремлю, так и его главному оппоненту в прошлом – «несистемной» оппозиции. Это движение вышло из старого общества, но уже ему не принадлежало. На первых порах оно наивно полагало, что избежать революции можно, напугав власть самим фактом своего появления на свет. Поэтому его заботил не столько качественный, сколько количественный рост – мы тем ближе к цели, чем больше людей выйдет на улицу.

Однако движение опоздало со своими страхами. Революция давно уже шла (она, собственно, не прекращалась к тому времени более двух десятилетий, то затухая, то разгораясь вновь), просто не все умели ее разглядеть. Революция – это не событие, а процесс. Она начинается задолго до того, как толпы погромщиков выходят на улицы, а жандармы, переодевшись, разбегаются кто куда. Революция начинается с разложения общественных устоев, прежде всего – морали и права, которое превращает общество в стадо. Она никогда не случается в одночасье: сначала долго-долго тлеет «под землей», как торф, потом показывается на поверхности языками пламени и, наконец, занимается верховым пожаром. Поздно бояться революции, когда лес уже горит.

К сожалению, никто не может ни начать, ни остановить революцию по своему усмотрению. Она возникает сама по себе как естественная реакция на переполнение общества социальными шлаками. Но уж если она началась, то будьте уверены – дойдет до конца, пока весь лес не выгорит дотла. Революцию нельзя победить, ее можно только возглавить, чтобы хоть как-то смягчить ее ужасающие последствия. Сделать это может либо сама власть (что позже и случилось), либо это придется сделать движению, хочет оно этого или нет.

К такой перспективе движение было очевидно не готово и потому проиграло. Те, кто выводил людей на улицы, и те, кто сам выходил на улицу, не представляли толком, зачем они туда шли, будучи движимы более чувством, чем разумом. С каждым днем все острее ощущался программный вакуум, который приходилось заполнять музыкальными паузами. Можно, конечно, было организовать митинг-концерт, но нельзя было приходить в политику как на концерт. Когда «великий немой» заговорил, вдруг выяснилось, что он напрочь забыл текст. Среднему классу оказалось нечего сказать в свою защиту, и это с каждым днем становилось все большей проблемой.

В смятении движение зацепилось за повод – нарушения на выборах в Государственную Думу – как за причину. Но это была не причина, а всего лишь одно из следствий. Ведь дело вовсе не в том, что парламент был избран нечестно, а в том, что у него не было никакой власти, как не было никакой власти и у тех судов, которые рассматривали жалобы на нарушения во время выборов. Совершенно очевидно, что выборы в посткоммунистической России – это всего лишь «индекс наглости», суммарный показатель того, что считает возможным себе позволить власть по отношению к обществу. Эмоции мешали движению увидеть главное, отделить зерна от плевел.

Дело в конечном счете было не в Путине – в России были правители и хуже. И тем более дело было не в том, что власть узурпирована, – в России никогда не было демократии, чтобы так сильно о ней сокрушаться. Дело было в том, кем она узурпирована. На излете первого десятилетия XXI века в России развилась «атипичная патология», некая «вторичная» проблема, которой не было в другие времена, – сплошная криминализация государства и общества, ставшая следствием сращения правоохранительных органов и организованной преступности.

Такой преступной власти в России не было как минимум со времен Смутного времени. Произвол, коррупция, организованная преступность – раковая опухоль, которая обессмысливает любые экономические и политические начинания. С этим были согласны и самые умеренные из умеренных. Что толку бороться за демократию и права человека, когда воспользоваться ими могут только бандиты и прикрывающие их «силовики»? Какая польза вообще от самых лучших законов, если практическое значение имеют только понятия? Прежде чем решать какие-либо другие политические задачи, в России необходимо было провести сплошную декриминализацию.

Тогдашний дискурс об экономическом росте, политических реформах и развитии конкуренции напоминал странный консилиум у постели умирающего больного. Пациент хрипит и задыхается, а профессора с умным видом обсуждают, как избавить его от сезонного авитаминоза. Именно тогда сформировался феномен Навального, который становился с каждым днем все более популярен именно потому, что говорил о том, что реально волновало массу, индифферентную к либеральным ценностям интеллигенции. Ненависть к ворам, прикрытым государственными «крышами» всех мастей, была тогда и, возможно, сегодня остается объединяющим русских людей дифференциалом истории, который сплачивает все слои русского общества, от землепашца до академика. Лозунг «менты всех достали» стал для России эпохи «болотного восстания» паролем, по которому отличали «своих» от «наших». Общественный запрос на самом деле был давно сформирован, дело было за ответом, которого и не прозвучало. Вместо него лидеры движения спели хором гимн демократии. И только голос Навального звучал не в унисон, поэтому он и стал со временем единственным бенефициаром тех событий.

Движение быстро сдулось. Графическое отображение динамики уличной активности было похоже на питона, заглотившего бандерлога, – спереди и сзади плоско, а посередине выпуклость. Народ появился на улице ниоткуда и растворился в никуда. Еще вчера на улицах бурлила жизнь и вскипали надежды, а поутру разочарованными почувствовали себя даже те, кто не был очарован.

Глядя на неумолимо пустеющие площади, обескураженные обыватели испуганно спрашивали друг друга: «Что это было?» Была ли автоматная очередь массовых митингов точкой отсчета в формировании нового «гражданского общества» или предсмертной судорогой старого «демократического движения»? Конечно, это не было ни тем ни другим. Оглядываясь назад, можно с уверенностью сказать, что у тогдашних оппонентов Кремля не было никаких оснований рассчитывать на скорые перемены, тем более в лучшую сторону. Рано наступивший кризис движения означал, что рухнула «политическая пирамида», в основании которой лежали заблуждение и романтизм. Что, собственно, произошло на самом деле? У всех на глазах с оглушительным треском лопнул пузырь под названием «либеральный проект Дмитрия Медведева». Потрясенные «обманутые вкладчики» вышли на улицы Москвы. Власть в ответ пообещала всех поставить «в очередь».

Но постепенно страсти утихли, люди свыклись с поражением. Это была странная попытка организовать «революцию» (как бы ни открещивались от этого термина и те, кто выходил на улицу, и те, кто их оттуда сгонял, но от него никуда не деться) при отсутствии революционной ситуации и при декларируемом неприятии самой идеи революции. Поскольку поводом для протеста стала фальсификация результатов выборов в парламент (неважно, насколько она была существенной), это предопределило основные лозунги митингующих: роспуск Думы, перевыборы, политические и конституционные реформы. Но, положа руку на сердце, надо признать, что фальсификациями русский народ не удивишь: у него других-то