Спящий в песках - Том Холланд

– Но главное, сын мой, – заключила Тии, – что, когда завершила она свое ужасное пиршество и подняла голову, я увидела ее лицо и узнала ее. То была твоя супруга!

Фараон сначала воззрился на нее в недоумении, а потом, поняв, что он не ошибся, и она говорит серьезно, впал в неистовый гнев.

– Зачем ты явилась ко мне с этой нелепой ложью? – вскричал он.

– Увы, сын мой, это чистая правда.

– Да как ты можешь утверждать нечто подобное? Тебе ведь известно, что львы появились в саду именно в день прибытия царицы. Да и не глупо ли объявлять виновницей недуга ту, с появлением которой на всю страну пролилась милость небес. Взгляни на себя, матушка! – воскликнул фараон и поднес зеркало к ее лицу. – Ты давно уже не купаешься в крови и не принимаешь чародейское зелье, однако годы, похоже, не имеют над тобой власти. Чем можно объяснить такое, если не чудесным могуществом царицы?

Тии, взглянув на свое отражение, не нашлась что ответить.

– И все же, – растерянно пробормотала она, – я не могу не верить своим глазам.

Фараон, однако, не пожелал ее больше слушать, а когда на следующий день она сообщила ему, что львы скончались, не выказал особой печали.

– Когда умерли те львы, что были товарищами твоих детских игр, ты был огорчен сильнее, – укорила его мать.

– Все меняется, – покачал головой Эхнатон. – Ныне даже самая горькая печаль не в силах пронзить мое сердце, ибо, каковы бы ни были мои потери, со мной остается моя царица, которую я люблю больше всего на свете.

С этими словами он повернулся и, оставив мать, удалился к супруге, дабы заключить ее в объятия. Она ответила ему нежным поцелуем, и он растворился в блаженстве.

Миновал год, и Эйэ, явившись к фараону, сообщил, что занедужила его жена, мать Киа. Царь Эхнатон приказал послать к ней своего лучшего врача, но все его усилия пропадали втуне, а больная с каждым днем чахла и таяла на глазах, как это бывает при сильной потере крови. Потом Эйэ попросил фараона встретиться с ним с глазу на глаз и рассказал, что видел, как в спальню его жены проскользнула некая тень. Незнакомка припала к груди больной женщины и пила ее кровь, а когда, утолив жажду, подняла голову, он узнал лицо царицы Нефертити.

Эхнатон пришел в бешенство и заявил дяде, что тому, должно быть, вся эта чепуха померещилась спьяну, но Эйэ, сам едва сдерживая гнев, указал, что оставленные ночной гостьей раны можно и сейчас увидеть на груди его супруги.

Царь, однако, отказался его слушать, а когда на следующий день Эйэ сообщил, что супруга его скончалась, ограничился формальным соболезнованием: весть эта явно не ввергла его в печаль.

Эйэ, чье честное лицо помрачнело от обиды, указал фараону на то, что в молодости тот испытывал к близким большее сострадание.

– Все меняется, – покачал головой Эхнатон. – Ныне даже самая горькая печаль не в состоянии пронзить мое сердце, ибо, каковы бы ни были мои потери, со мной остается моя супруга, которую я люблю больше всего на свете.

С этими словами он повернулся и, оставив своего дядю в горе и гневе, направился в покои Нефертити. Придя туда, он заключил царицу в объятия, и та ответила ему поцелуем, заставившим Эхнатона раствориться в блаженстве.

Но по прошествии времени Киа, лишившаяся положения великой царицы и удаленная на женскую половину, явилась к нему с известием о том, что их младшая дочь захворала.

Царь был недоволен ее приходом, ибо со дня появления Нефертити всячески избегал Киа, однако согласился взглянуть на дочку.

Маленькая девочка была бледной и слабенькой, а когда мать скинула одеяльце, фараон увидел на ее груди тонкие шрамы.

– Когда заболела моя матушка, – прошептала Киа, – отец обнаружил на ее груди точно такие же странные метки. Я знаю, он говорил тебе об этом, и ты не внял ему, но теперь речь идет о твоей дочери.

Стараясь не встречаться с Киа взглядом, Эхнатон наклонился, поцеловал девочку в лобик и, убедившись, что она горит как в огне, повернулся и направился в покои своей царицы.

Однако стоило ему увидеть Нефертити, как все вопросы и подозрения отпали сами собой, утонув в нежности объятий и поцелуев.

Он даже не рассказал царице о болезни дочери, а на следующий день Киа явилась к нему и сообщила о смерти малышки. С глазами, полными слез, она потянулась, желая коснуться его руки, но фараон вздрогнул и отшатнулся.

По-прежнему не глядя Киа в глаза, он велел ей удалиться, однако убитая горем женщина не повиновалась приказу.

– Твоя дочь умерла, – повторила она, а когда фараон оставил ее слова без ответа, добавила: – Когда ты был молод, такое известие разбило бы твое сердце.

– Все меняется, – покачал головой Эхнатон. – Ныне даже самая горькая печаль не в состоянии пронзить мое сердце, ибо, каковы бы ни были мои потери, со мной остается супруга, которую я люблю больше всего на свете.

Однако после того как она ушла, фараон поднял глаза к солнцу, и на душу его нежданною тенью легла тоска.

"Увы, – подумал он, – вот и смерть, та самая смерть, каковую призывал я как избавление от проклятия. Воистину коснулась она моей крови, забрав дочь мою, плоть от плоти моей. И прочие дети мои обречены покинуть сей мир, ибо таков удел смертных".

С этими мыслями Эхнатон повелел соорудить для усопшей девочки гробницу, и сам вместе с царицей проводил ее в последний путь. Однако мысли о неминуемой кончине с тех пор стали посещать фараона все чаще, и он распорядился подготовить гробницу для него самого. Ее устроили на плато, за полумесяцем ограждавших долину гор, и хотя главным украшением ее стен служил образ Атона, посылающего на землю свои жизнетворные лучи, там нашлось место и фреске, изображающей проводы в последний путь царской дочери. Царь и его родные склонялись перед усопшей девочкой, словно перед самой Смертью.

Но по прошествии не столь уж долгого времени Киа снова явилась к фараону с известием о болезни еще одной их дочери, причем симптомы были теми же самыми, а грудь несчастной пересекали точно такие же шрамы.

На сей раз царь все же поднял глаза, и, когда он встретился с Киа взглядом, в глубине его души всколыхнулись подозрения и опасения столь мрачные, что о них страшно было даже помыслить, не то что высказать их вслух.

Киа, однако, не дожидаясь отклика, взяла его за руку и отвела в спальню, к постели дочери, так что он смог собственными глазами увидеть ее раны. Потом она отвела его в соседнюю комнату, и, поскольку вечерние тени уже стали удлиняться, они, укрывшись за занавесом, стали ждать ночную гостью.

Время шло, вечер сменился глубокой ночью, но сон больной никто не тревожил. Эхнатон уже собрался уйти, но тут послышался вой шакала, и в тот же миг царь ощутил дуновение ветра.

Занавес, разделявший комнаты, упал, и фараон увидел склонившуюся над кроватью дочери странную тень, словно сотканную из струящихся золотых нитей. Тень эта припала к груди его дочери, и ужаснувшийся фараон поймал себя на том, что не может ни шевельнуться, ни издать хотя бы звук.