Загадки истории. Злодеи и жертвы Французской революции - Алексей Толпыго

А между тем все современники согласны с тем, что это улучшение стало одной из второстепенных причин успеха революции. В критический момент оказалось, что армия, в разгаре реформы не так надежна, как была. Как видно, система слишком прогнила…

«Но, – скажет читатель, – что ж вы все о мелочах и случайностях? А как же объективные факторы?»

Они были, а как же. Только при внимательном рассмотрении мы увидим, что едва ли не все объективные факторы носили какой-то… какой-то субъективный характер.

Перечислим основные.

Это, во-первых, век Просвещения и деятельность просветителей. Это стремление все поверить и все проверить Разумом. Это прочность режима, сыгравшая с ним очень злую шутку. Это недальновидность (мягко выражаясь) аристократии, которая, вместо того чтобы хранить столь благоприятный для нее режим, сделала все, чтобы его поломать.

И только один фактор можно назвать вполне объективным. Это народ, это роль парижского пролетариата. Но этот фактор появляется значительно позже, поэтому начнем с других.

Век Просвещения, дух Просвещения вроде бы не ставил целью уничтожение монархии. Скорее наоборот. Вольтер боролся с церковью, а отнюдь не с королем (и даже не с аристократией). Вообще просветители мечтали о просвещенном монархе, чтобы самим быть доверенными его советчиками – и уж никак не собирались быть полновластными хозяевами страны.

Просвещенный XVIII век, век Разума, был воодушевлен стремлением к идеалу. Прогресс идет быстрыми темпами. Всеобщее счастье – казалось тогда – уже близко, вот оно, за углом. И если оно еще не пришло, то виной тому обстоятельства, которые нетрудно преодолеть: злая воля отдельных аристократов, корыстолюбивые попы, которые нарочно, в своих интересах, обманывают людей, и тому подобное.

Вольтер, Руссо, энциклопедисты едко высмеивали претензии церкви и аристократов на привилегии. С какой стати они пользуются привилегиями? «Чем они их заслужили?» – риторически вопрошали критики. Все это было достаточно разумно. Но неизбежно вслед за этими вопросами должен был встать и следующий: «А почему Бурбоны управляют Францией? Чем нынешний (или другой) король заслужил свои привилегии?»

Но когда начинается борьба такого рода, то «лиха беда начало». Люди сами не замечают, как от критики «отдельных злоупотреблений» переходят к свержению режима.

Всем просвещенным людям казалось, что они уже знают, как построить идеальное общество. Что этому мешает? Устаревшие предрассудки, вроде христианской религии, устаревшие порядки (ancient regime – старый порядок) – и тому подобное.

И вот потому-то Учредительное собрание решило не просто исправить кое-какие злоупотребления, но перестроить все общество. «Мы уничтожим все злоупотребления, мы просветим народ – и построим общество на новых, разумных началах».

Торжеством этого нового, разумного порядка над отжившими свой век предрассудками был праздник Разума, устроенный осенью 1793 года. Так полагали эбертисты, их лидеры были казнены через полгода.

Робеспьер видел кульминацию нового, лучшего порядка в празднике Верховного Существа, устроенном в начале лета 1794 года. До падения Робеспьера и конца диктатуры якобинцев оставалось полтора месяца. Это падение означало конец Террора, но также и торжество воров и негодяев. Следующие 5–6 лет – это разгул казнокрадства, воинствующего аморализма и прочих прелестей. Разрушить старые предрассудки вроде бы удалось, но заменить старый порядок более разумным… Тут перестройщики потерпели полный крах.

Век Разума стремился проверить все – и государственное устройство в том числе – разумом. Вроде бы разумное требование. Но беда в том, что подобной проверки не смог бы выдержать никакой государственный строй.

Однако мы забежали далеко вперед, вернемся в предреволюционные годы.

Одна из важнейших предпосылок революции (опять-таки психологическая, но исключительно важная): революция обычно происходит тогда, когда все, происходящее в стране вызывает достаточно серьезное отвращение. Настолько серьезное, что даже те, кто прямо заинтересован в сохранении существующего режима, оказываются парализованы собственной антипатией к режиму и поэтому не оказывают серьезного сопротивления. Об этом писал, к примеру, свидетель Революции 1848 года А. де Токвиль.

И в результате многие из аристократов переходят на сторону революции. Одни делают это из высоких побуждений, как Лафайет; другие думают прежде всего о себе (как Талейран); а у многих, как у Мирабо, то и другое идет в сложном переплетении. Но так или иначе, правящий класс оказывается расколот.

Впрочем, большинство аристократов (или, как тогда говорили, «привилегированных») вели себя совершенно иначе. Но и здесь приходится констатировать: объективный фактор аристократических привилегий вел себя… как-то субъективно.

Все предреволюционные годы аристократия думала только о том, как бы расширить свои привилегии. «Какая безумная политика! – скажем мы. – Как можно было быть столь неосторожными?» Оказывается, можно.

Тут очень важную – и роковую – роль сыграло то, что династия столько времени просидела на троне, столько бед пережила благополучно. Потомки Гуго Капета занимали трон с 987 года – восемьсот лет, уникальный для Европы срок (дольше, кажется, только японские микадо).

Трудно было поверить, что этому придет конец. Ну да, есть трудности, есть кое-какие опасности, но «ничего серьезного династии угрожать не может», думали все. И раз так – можно безбоязненно расшатывать систему, расшатывать трон.

Под конец аристократы даже повели себя геройски. Принцесса Ламбаль вернулась из безопасной Англии, чтобы попытаться помочь королеве – и заплатила за это жизнью. В решающий день 10 августа немало «бывших» дворян вспомнили о том, что они – дворяне и явились ко дворцу, чтобы защищать короля.

Но было бы разумнее для них двумя-тремя годами раньше отказаться от части – только части! – своих привилегий. Но все мы крепки задним умом. Когда дворяне сплотились вокруг трона – было уже поздно.

К тому же главные действующие лица этой драмы слишком хорошо знали историю…