Тревожный месяц вересень - Виктор Смирнов

— Искренне сочувствую вашему горю, Антонина, — сказал старик.

Она сжала губы.

Сагайдачный, склонив свои голый тыквообразный череп, поцеловал ей руку. Антонина не испугалась, не сделала ни одного жеманно-стыдливого движения, а по-царски разрешила Сагайдачному коснуться сухими губами тыльной стороны ладони, и затем рука легко выскользнула из его пальцев. Как будто ей была знакома эта церемония.

Сагайдачный с победно-торжествующим видом взглянул на меня голубенькими, утренними глазками: «Какова?!»

Я и сам еще не знал — какова.

— Я приехал сказать, что принимаю предложение, — сказал Сагайдачный торжественно. — У меня только одна просьба — накормите меня завтраком!

Антонина чуть заметно кивнула мне и вышла к сараю, к тощим своим курам. На ней было то самое домотканое, крашенное чернокленом платье. Сагайдачный проводил ее взглядом. Только сейчас, при свете разгоревшейся плошки, я увидел, что под глазом у него появилась тонкая синяя полоса.

— Ты не представляешь, какая это радость — смотреть на красивую юную женщину, — сказал мировой посредник. — Даже горе бессильно перед ней.

— Представляю! — ответил я, растапливая печку.

— Нет, милый мой. Доживи сначала до семидесяти лет. Пусть твое зрение очистится от страсти и приобретет истинную зоркость. Тут нужны глаза старика.

— Кстати, что это у вас под глазом? — спросил я.

Он погрозил мне тонким пальцем. У Сагайдачного было странное настроение смесь скорби и удальства. Мне даже показалось, что от него слегка пахнет самогонкой. В такой ранний час!

— Заметил все-таки! — сказал он. — Под глазом у меня небольшой синяк. После тебя ко мне приезжал Горелый.

Я так и замер у печи. Как же это я не догадался! Ну да, узнав, что Сагайдачный не хочет ехать пересчитывать деньги, они должны были сами подтолкнуть его на это.

— Ты растапливай, — сказал Сагайдачный. — Не беспокойся. Я сказал именно то, что нужно: вы просили меня приехать в Глухары подписать акт о найденных миллионах, а я отказался. В сущности, я ведь не солгал, не обманул его, правда?

Я даже поперхнулся. Неужели старика всерьез беспокоил этот вопрос: как бы не солгать? Кому?

— Горелый сказал, что я должен поехать. Я пояснил, что не принимаю участия в официальных мероприятиях. Я нейтрален, как Швейцария. Он приказал поехать и доложить ему обо всем. Я отказался. И он… э… применил легкие меры физического воздействия. Не хотел причинить мне большой боли, даже предупредил: «Снимите пенсне».

«Ну конечно! — подумал я. — Пенсне надо было беречь. Ведь Сагайдачный должен еще пересчитать деньги».

— Я сказал: хорошо. Думаешь, от испуга или жажды мести? Ничуть… Могу я закурить в этом доме?

Он принялся высекать огонь из своего капризного кремня.

На толстой глиняной тарелке перед Сагайдачным пофыркивала глазунья со шкварками. Старик кое-как управлялся с самодельным ножом и трезубой, домашнего литья вилкой. И в то же время разговаривал с Антониной, стараясь отвлечь ее от тяжелых мыслей. Мне казалось, он уже раньше был готов к тому, что Антонина останется сиротой. Догадывался.

— Вы — совершенство, — сказал Сагайдачный, следя за ее руками. Она положила ему добрую половину сковородки и теперь нарезала хлеб — дар Серафимы. — Вам уже говорил этот молодой человек, что вы — совершенство? Он, конечно, не успел! У них сейчас, видите ли, в моде мужественная застенчивость. По-моему, это просто от неумения выразить свои мысли и чувства. В наше время не стеснялись говорить женщине хорошие, красивые слова. И не путали лесть с комплиментом. Кто вас научил, как надо держаться, Антонина?

Она чуть заметно улыбнулась. Никогда я не видел Сагайдачного в таком настроении.

— Знаешь высказывание: «Всю свою жизнь он просидел на приставном стуле»? спросил он у меня.

— Это… Монтень? — Я вновь вступил в игру.

— Во времена Монтеня не было приставных стульев. Это Ренар. Так вот… Я сидел на таком приставном стуле, и было хорошо. Я мог наблюдать! Мне видны были и оркестр, и галерка, и бельэтаж, и партер, и статисты, выглядывающие из-за кулис, и дирижер, вернее, человек, который воображает, что дирижирует, и суфлеры. И даже правительственную ложу я видел… В ней все время менялись люди. А опера все та же. Представь себе, это приятно — сидеть на приставном стуле! А ты пришел и согнал меня! Поставил перед идиотски глупым вопросом: либо я должен сказать и м правду и таким образом предать тебя, либо я не должен говорить им правды, обмануть их. Втг ведь как! Альтернатива! И я вынужден был ввязаться в ваше дело. Теперь справляю поминки по моей прежней, милой и спокойной жизни… А почему все это произошло?

Он все старался поддеть неуклюжей тупой вилкой кусок яичницы, но та ускользала и ускользала. С непонятным упорством старик преследовал яичницу. Я незаметно подвинул к нему ложку.

— Потому, что я позволил себе полюбить тебя, Иван Николаевич, а любовь в конечном счете всегда вынуждает нас страдать.

Мы с Антониной переглянулись.

— Да-да… не удивляйтесь. И вы будете страдать. От разлук, от переживаний, от обид со стороны детей, от непонимания, которое будет случаться и у вас… Как и у всех… да мало ли отчего еще. Не думайте, что ускользнете. Надо платить за счастье привязанности и любил. Но… — Сагайдачный со стариковским упрямством продолжал работать вилкой, как рыбак острогой при ночной ловле. Наконец-то ему удалось справиться с яичницей. Он проглотил ее, широко раскрыв рот, как птенец, разом. По-моему, он был рад этой маленькой победе. И продолжал: — Зато мы кое-что приобретаем. Вот вы кормите меня завтраком, как заглянувшего на огонек родственника. Быть родственником — это хорошо.

Я сумел разглядеть глаза старика за овальными стеклышками. Они не шутили, они были серьезны, эти глаза.

— В сущности говоря, обманывать мне не впервые, — сказал он. — Ведь я болезни свои обманул — их было у меня столько, что в молодости на военную службу не взяли, и вот мне семьдесят, и я многих еще мог бы пережить. Родичей жены, Марии Тихоновны — обманул… Правда, нечаянно. Они надеялись на богатое наследство, а я, во-первых, не помер, во-вторых, оказался беден, как церковная крыса!

Антонина поставила перед ним большую кружку чаю, заваренного, как я догадался по запаху, на мяте и шалфее. Старик любил именно такой чай, но я никогда не говорил ей об этом. В Глухарях обычно пили морковный, настоящего, естественно, ни у кого не было.

Но как она узнала? Откуда это понимание, это чутье? Она продолжала удивлять меня.

Сагайдачный не спеша и с удовольствием выпил чай. Я видел, что он исподволь рассматривает глиняных зверей на полке. Потом он прошел к ним и оглядел более внимательно.

— Это, конечно, ваша работа? — обратился он к Антонине и сам себе ответил:-Да-да, конечно же. Это ясно… Случается же такое в наших богом забытых селах, — повторил он уже слышанную мною фразу, не сводя глаз с Антонины. — Да-да… Спасибо вам за все. Было так хорошо посидеть рядом и ощутить на миг искреннее участие и заботу… Жаль, что приехал я в тяжелое время, недоброе, и вам не до меня. Простите старика. А теперь за дела.