Охота на медведя - Петр Катериничев

— Зачем ты мне это рассказываешь? Ты ведь не делишься, ты...

— Да. Я хочу чтоб ты понял: жизнь лучше, чем тот мир, в котором живешь ты.

— Я об этом догадываюсь. Почему ты осталась, Аня?

— Мне было тебя жалко.

— И только?

— Разве я не понятно объяснила?

— Не вполне.

— Ну хорошо. Себя мне тоже жалко. Мне не о ком беспокоиться. И некого ждать. Теперь — яснее?

— Теперь да.

— Просто жизнь спешит куда-то... И где бы кто из нас ни находился в данный момент времени, все равно миллиарды миров проскользнут мимо... И жизнь любого человека кажется ему рутинной...

— Мне моя — нет.

— Это только теперь. Потому что тебе нужно двинуть что-то...

— Рынок.

— Глупость какая... Тебе себя нужно двинуть, Гринев. Совершить подвиг — и стать тем, кто ты есть. Это — как извлечь из камня Давида. Словно Микеланжело.

Каждый человек должен в конце концов это сделать для себя... И явить миру ту мощь, силу и красоту, какую он собой представляет.

— Ты думаешь, это может каждый?

— Да. Но не у каждого хватает отваги.

— Или времени.

— Или так.

— А некоторые — совсем не камни.

— Некоторые просто льдинки.

— Да к тому же... Каждый человек живет не так, как хочет, а так, как может.

— И на мир мы смотрим совсем по-разному.

— Кто — мы?

— Мужчины и женщины.

— Ты знаешь эту разницу, Аня?

— Нет. Но я ее чувствую. А ты?

— Женщины живут иллюзиями привязанностей, мужчины — иллюзиями свершений.

— Вот видишь... Значит, мы мудрее. Свершения могут и не состояться, а привязанности...

— Перейти в свою противоположность. Любовь — в ненависть...

— Нет. Любовь может перейти в сомнение и потом — в ностальгию по ней же, исчезнувшей. Если что-то перешло в ненависть — это была не любовь. Это была гордыня. Она может очаровывать окружающих, но никогда не станет любовью.

— Гордыня — тоже иллюзия. И очень стойкая. Но вся штука в том, что только иллюзиями люди и живут. Когда пропадает последняя, мы умираем.

— Последняя иллюзия? Может быть. Но есть еще надежда... Она не умирает никогда.

— Хочется верить.

— Мне можно верить, — улыбнулась Аня. — Ты мне веришь?

Олег закрыл глаза. И вспомнил древнюю мудрость: «Никто не может знать полет орла, пополз змеи и помыслы женщины».

— Ночью, когда увидела тебя с этим щенком... И ты посмотрел на меня... И сам ты был как потерянный щенок... Или — медвежонок, у которого злые охотники убили маму... Беспомощный и добрый... И я была с тобой совершенно искренней. С тобой это почему-то очень легко — быть искренней. Ты смотришь с таким... с таким восхищением, что каждая, наверное, готова на что угодно... Это возвышает.

И сколько бы тебя ни обманывали и ни предавали, твой взгляд всегда будет таким.

Потому что — ты такой. Раньше я таких не встречала.

Сон был сумбурный. Снились какие-то лестничные пролеты, всходы, подвалы...

А потом он бежал куда-то и — зацепился локтем за какой-то ржавый гвоздь, попытался вывернуться, но вместо этого — упал с грохотом на пол, чувствуя, как плечо и всю руку сводит тянущая боль.

И понял, что уже не спит. С вывернутой в плечевом суставе рукой он лежал на полу около диванчика. Его держал Сева. Борзов стоял, ощерившись, рядом.

— С добрым утречком, медвежонок.

Олег только поморщился:

— Такое утро можно считать добрым?

— Смотря для кого, — продолжая нехорошо улыбаться, бросил Борзов.

— Может, ослабишь хватку? Не убегу, — кривясь от боли, сказал Олег.

— Не убежишь, это точно. Бежать придется мне, — ответил за охранника Борзов.

— С чего? Моя схема сработала.

— Но... Биржа еще не открылась, но мне сообщили... Сначала мировые нефтяные трейдеры, а потом и ОПЕК сделают сегодня заявления о коренном изменении и новой скоординированной политке в области нефтедобычи... Часика в четыре по московскому времени... Понимаешь, что это означает? Посыплются все российские «голубые фишки»... Вся нефтянка... — Борзов закашлялся, помотал головой, продолжил:

— Никто из предполагаемых воротил российского и мирового фондового рынка, как и никто из олигархов, больше не вольет в купленные нами акции ни цента. Никто из политиков не станет давить: нефтянка и энергетика — это становой хребет и основные валютные поступления, станут спасать их. Даже ценой президентской короны. — Борзов усмехнулся невесело. — Возможно, эта цена была назначена изначально, а? В таких играх «наши не пляшут». Что остается? — Борзов засмеялся скрипуче. — Лучше пить жидкий чаек, чем никакого.

— Лучше. Но... Мы не использовали все возможности.

— Всех возможностей нет ни у кого. Только у Господа Бога. Но он не играет на фондовом рынке. Ты понял, что это означает для нас? Хотя — для тебя уже ничего.

Борзов обхватил ладонями лоб, скрутился сжатой пружиной, расхохотался:

— Подумать только! Меня — меня! — завлекли играть «зайчиком»! Ты-то, Медведь, игрок, но... Ты же умный! А когда большие мужчины ведут финансовые разборки с очень большими мужчинами, — мы здесь не танцуем ни под какую музыку, мы просто болтаемся на веревочках! Ты же умный, как ты попался?

— Я все рассчитал стратегически правильно. Но... не правильно выбрал время.

— Все идиоты упорны в своих заблуждениях. Пожалуй, ты умрешь с улыбкой.

— Ты хочешь успеть вынуть деньги, Борзов?

— Ну конечно! И с прибылью! Сколько сейчас влито в наш рынок? Миллионов пятьсот? С открытия до четырех я вытащу соточку и десятку, а то и полторы сверху... Сотку верну кредиторам — чтобы не нарушать отчетности, и — сольюсь...

— Ты не успеешь вынуть столько до четырех...

— Медведь, на меня будут работать пять брокерских контор, не считая твоей.

Неужели ты думаешь, я не подстраховался?

— Знаешь ты — знают и воротилы, и если они тоже примутся изымать капиталы...

— Не начнут. Ты же прекрасно понимаешь, им не до этого. Да и... «полная тайна вкладов». Когда люди работают десятками миллиардов, на сотни миллионов им пока наплевать.

— Наш рынок все равно поднимется.

— И что с того? Через полгода, не раньше. После выборов. Может быть и до, но... «В твоем доме заиграет музыка, но ты ее не услышишь...» — Борзов замолчал, убежденно кивнул своим мыслям: