Когда Венера смеется - Стивен Сейлор

Квинта за пояс, — что ж, Цицерон стал восхищаться ею. Время от времени это случается с такими людьми, как он, когда они держат свои естественные страсти запечатанными. Неожиданно они оказываются по уши влюблены в совершенно неподходящую особу. Я подозреваю, что Клодия была слегка заинтригована им — нездоровая тяга противоположностей. Я так и не знаю, что у них из всего этого получилось. Она говорила о близости, но я посчитал, что она просто дразнила меня. Их роман закончился много лет назад, но это лишь делает его еще опаснее для нее теперь.

— Опаснее? — спросил я, не совсем понимая, что он имеет в виду. Я уже почти засыпал.

— Такие люди, как Цицерон, не любят останавливаться на подобных воспоминаниях. Они считают это слабостью. Они предпочитают избавляться от них.

Я попытался представить себе Цицерона в роли любовника — чопорного, угрюмого Цицерона, — но чувствовал себя слишком усталым для мысленных усилий или просто побоялся, что мне приснится дурной сон.

— Завтра — ага, нет, свет уже пробивается сквозь ставни. Небо светлеет, — вздохнул Катулл. — Значит, не завтра, а сегодня. Сегодня начинается праздник Великой Матери, а на форуме кто-то проиграет все.

— Откуда ты знаешь?

Он постучал себя пальцем по уху.

— Боги нашептывают на ухо поэту. Сегодня кто-то будет публично уничтожен. Унижен. Раздавлен навсегда.

— Ты имеешь в виду Марка Целия.

— Кто, я?

— Кого же еще?

Он потянулся, судорожно зевая.

— Дела могут пойти так, а могут и иначе. Даже богам порой приходится ждать, чтобы увидеть.

— Что ты хочешь сказать? — пробормотал я. После этого я, должна быть, заснул, а может, это сделал Катулл, потому что ответа его я не услышал.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ NEXUS[4]

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

После одного или двух часов беспокойного сна я открыл глаза. Утренний свет уже проникал сквозь щели в ставнях, но разбудил меня, я полагаю, храп Катулла.

Я пробрался в переднюю, пинками поднял Белбона и приказал ему как можно скорее отправляться домой и принести мою лучшую тогу. Он вернулся прежде, чем я закончил умываться.

— Наверное, кто-то просидел всю ночь начеку у двери, — сказал я, пока он помогал мне одеваться.

— Да, хозяин.

— Есть что-нибудь от Экона?

— Нет, хозяин.

— Совсем ничего?

— Ничего, хозяин.

— Твоя хозяйка уже встала?

— Да, хозяин.

— Что ей пришлось тебе сказать? Какое-нибудь сообщение для меня?

— Нет, хозяин. Она не произнесла ни слова. Но вид у нее…

— Да, Белбон?

— Вид у нее более недовольный, чем обычно, хозяин.

— Правда? Пошли, Белбон, нам надо спешить, чтобы успеть к началу заседания. Наверняка мы найдем по дороге, где перекусить. В праздник на улицах всегда много торговцев.

Когда мы собрались выйти из дома, на пороге спальни появился Катулл с осунувшимся лицом и воспаленными глазами. Он заверил меня, что будет на форуме еще до начала суда, но мне показалось, что сперва ему придется восстать из мертвых.

Мы с Белбоном пришли как раз к тому моменту, когда защита начала свое выступление. Поскольку на этот раз никто из рабов не занял нам мест, мы оказались в задних рядах толпы, которая сегодня была еще больше, чем накануне. Мне пришлось становиться на носки, чтобы видеть, зато слышать я мог без помех. Хорошо поставленный ораторский голос Марка Целия гремел над площадью.

Подобно тому как Атратин, самый молодой из обвинителей, начинал речи вчера, так и молодой Целий первым начал собственную защиту; подобно тому как Атратин посвятил свое выступление характеру обвиняемого, то же сделал и Целий. Неужели это был тот потерявший стыд искатель чувственных удовольствий, смазливый юнец-убийца, которого нарисовало вчера обвинение? Никто не сказал бы этого сегодня, судя по внешнему виду и манерам Целия. Он был одет в тогу настолько ветхую и заношенную, что даже бедняк не решился бы показаться в ней на людях. Должно быть, Целий достал ее из заплесневевшего сундука в кладовой отца.

Манеры его были столь же скромны, сколь потерты одежды. Пламенный молодой оратор, известный быстрой манерой речи и разящими выпадами, говорил в этот день спокойными, размеренными, продуманными фразами, пронизанными уважением к судьям. Он объявил себя невиновным во всех преступлениях, в которых его обвиняли; эти ужасные, фальшивые выдумки выдвинуты против него людьми, которые прежде были его друзьями, а теперь стали врагами, и единственная их цель теперь заключается в том, чтобы уничтожить его ради собственного удовлетворения. Вряд ли стоит упрекать человека в том, что ого предают ложные друзья; тем не менее Целий сожалел о своей недальновидности, в свое время заставившей его водиться с такими людьми, поскольку теперь он увидел, сколько горя и страданий это причинило его отцу и матери, которые находятся сегодня рядом с ним, облаченные в траур и едва сдерживающие слезы. Он сожалел также о том бремени, которое данный суд наложил на его преданных друзей, возлюбленных наставников и доверенных адвокатов, Марка Красса и Марка Цицерона, двух по-настоящему великих римлян, чьему примеру он, по общему признанию, не сумел последовать, но к которым он обратится с новым воодушевлением после того, когда суд по его делу будет прекращен, при условии, что судьи в своей мудрости предоставят ему такой шанс.

Целий был почтителен, но не подобострастен; скромен, но не напуган; тверд по поводу своей невиновности, но не самоуверен; огорчен злобностью своих врагов, но не мстителен. Он являл собой образец честного гражданина, на которого возвели ложное обвинение и который уверенно прибегает к защите почтенных институтов законности в поисках справедливости.

Я почувствовал легкий удар по плечу и, обернувшись, увидел налитые кровью глаза Катулла.

— Полагаю, я еще не пропустил главной крови и желчи, — сказал он.

— Пока это больше походит на молоко и мед, — усмехнулся какой-то человек, стоявший рядом. — Этот бедняга Целий и мухи не обидит!

Стоявшие вокруг люди засмеялись, так что на них зашикали со всех сторон те, кто хотел расслышать каждое слово произносимой в этот момент речи.

— Молоко может прокиснуть, — прошептал Катулл мне на ухо, — а в меду порой можно обнаружить пчелу с разящим жалом.

— Что ты хочешь сказать?

— Целий лучше орудует мечом; чем щитом. Жди и слушай.

Действительно, вскоре тон речи Целия начал меняться, словно он, исчерпав необходимый запас скромности, решил, что настало время переходить в наступление. Переход этот произошел так постепенно, сарказм, пронизавший его речь, был так тонок, что решительно невозможно было сказать, когда выступление Целия перешло из кротких заверений в собственной невиновности в острые выпады против обвинителей. Он стал нападать