Тебе держать ответ - Юлия Остапенко

А Северина — Северина могла даже никогда не узнать об этом… И если то была месть обманутой жены, то никто не сумел бы измыслить большей жестокости.

Впрочем, её ненависть к Магдалене Фосиган немного утихла, когда она узнала от Эда, что его жена разделила с ним содержимое синего флакона. Он сказал это и посмотрел на Северину, будто хотел услышать, что она на это скажет. И она сказала:

— Что ж, ей по заслугам.

И тогда он отвернулся к стене и долго молчал. Потом попросил трубку, и она принесла, хотя знала, что ему нельзя сейчас курить.

На четвёртый день, убедившись, что держится на ногах, Эд покинул её. Северина не спорила, хотя он был ещё слаб и бледен, — опытным глазом она видела, что яд окончательно вышел из его крови. Теперь ему надо было отдыхать и набираться сил, но Северина знала, что на это не приходится рассчитывать. Он и так потерял много времени, слишком много времени, и всё время повторял это во сне и в бреду.

Уходя, он поцеловал её не в губы, а в лоб. Потом уехал, и, глядя ему вслед, Северина думала, что, вероятно, больше никогда его не увидит, и что сам он наверняка знает это. И ещё она думала, что была единственной женщиной, которую он любил. И что это он тоже знает.

Эд опоздал на один день: Магдалену похоронили накануне. Спешно и почти тайком — конунг не хотел, чтобы слишком многие видели её тело. Сейчас оно покоилось в фамильном склепе в святилище Гилас, там, где лежали все Фосиганы, отошедшие к богам за последние тридцать лет. Магдалена стала первой незаконнорожденной, упокоившейся в самом почётном склепе Бертана; кому-то это, разумеется, не нравилось, и погребение несчастной женщины вызвало не меньше толков и пересудов, чем её странная и ужасная смерть. Говорили, что Лизабет Фосиган широко распахнула глаза и крепко сжала губы, когда узнала об этом, и коротко сказала: «Несчастная», — по иным источникам, прибавив к этому слово «дура». Говорили, что леди Эмма Фосиган при этом известии почувствовала себя дурно и очнулась лишь благодаря нюхательным солям — по иным источникам, очнувшись, она изрыгала ругательства столь ужасные, что краснели даже стражники у дверей её спальни. Говорили, что леди Магдалена отравилась от несчастной любви, иные добавляли, что предметом этой любви был её собственный муж, третьи шептались в галереях, что именно эфринский выскочка свёл со свету жену. Все, однако, сходились на том, что это страшный удар для конунга, но не было ни одного, кто осмелился бы сказать это вслух, рискуя быть услышанным лордом Фосиганом.

Пока эти разговоры бродили за стеной Сотелсхеймского замка, Эд Эфрин стоял в фамильном склепе Фосиганов в храме Гилас, вдыхая запахи омелы, ладана, сырости и разложения, и смотрел на мраморную плиту, навсегда отделившую его от женщины, которая едва не свела его в могилу. За свою не очень долгую жизнь Эд неоднократно был на пороге смерти, но никто ещё не подводил его к этому порогу так близко.

Эд положил ладонь на мраморную плиту и стоял так, чувствуя, как камень постепенно нагревается под его рукой. В склепе было пусто и тихо, рассеянный свет проникал внутрь сквозь стрельчатые окна под потолком, золотистыми полосами ложась на серые стены.

Эд услышал шаги за своей спиной, но не обернулся.

— Я думал, что ты мёртв, — сказал Грегор Фосиган.

Эд кивнул, не отнимая руки от камня, на котором было высечено её имя. Гробница его жены была единственной в склепе, лишённой скульптурного надгробия. Его либо не успели высечь, либо не собирались ставить вовсе. Всё же она была лишь младшей дочерью, бастардом правящего конунга.

— Какое лицо у неё было, когда… её опускали?

Лорд Фосиган ответил:

— Мирное.

Они очень долго стояли в полной тишине, озаряемые блеклыми лучами света.

— Как вышло, что ты жив? — спросил конунг.

— Мне хотелось. Хотелось жить. Простите… мой лорд.

— Нет. Увы, мой мальчик. Этого я не могу тебе простить.

Эд повернул к нему голову. Лицо лорда Фосигана было таким же, как всегда, — чуть приподнятые брови, расслабленные мускулы, внимательный ясный взгляд. Только кожа стала дряблой, как будто из-под неё исчезла добрая половина плоти, и обвисала складками вокруг глаз и рта. Конунг постарел на десять лет.

— Ты тоже отвратительно выглядишь, — сказал он.

Эд склонил голову.

— Я не хотел этого, — с трудом подбирая слова, проговорил он. — Милорд… вы же знаете… я не мог этого хотеть. Если бы я знал…

— Замолчи.

Через стрельчатое окно неслись отдалённые песнопения: в святилище Гилас пришло время полуденной молитвы. Светлоликая Мать смотрела в окна склепа, принимая погибших, даруя утешение выжившим.

— Милорд, — Эд заговорил с нажимом, ускоряя речь, — я действительно не хотел её смерти. Как сделать, чтобы вы поверили?

— Зачем? — спросил конунг холодно, посмотрев на него в упор. — Зачем тебе, Эдвард, нужна моя вера?

— Я не хочу, чтобы меня винили в том, в чём моей вины нет.

— Не важно, есть ли твоя вина. Она мертва, и мертва из-за того, что я впустил тебя в её жизнь.

— В таком случае вы виноваты не меньше меня.

Тёмные, льдистые глаза конунга без выражения смотрели на него. Он сложил руки в замок за спиной, но не сдвинулся с места. Перевёл взгляд на мраморную плиту, к которой Эд всё ещё прижимал ладонь.

— Отпусти её, Эд. Отойди от неё.

Эд смотрел на него несколько мгновений. Потом, отвернувшись, подчинился.

— Её мать, как ты знаешь, была замковой прачкой, — проговорил конунг. — Узнав о своей беременности, она хотела избавиться от плода. Я велел запереть её и приставил к ней своего личного лекаря. Тогда я ещё не женился во второй раз — моя первая жена была, как тебе известно, бесплодна, — и отчаянно жаждал сына. Когда родилась Магдалена, я отослал её мать на острова, а девочку признал и оставил при дворе. Мне многие говорили тогда, что не стоило этого делать. Но она была первым моим ребёнком, о котором я точно знал, что он мой. Потому она осталась. — Он снова надолго замолчал. Затем сказал: — Ты знаешь, что сама она не додумалась бы до такого. Убить себя могла бы, возможно, но не тебя.

Эду нечего было ему ответить. За четыре дня, проведённые у Северины, он успел не раз подумать об этом.

— Итак, — добавил конунг, — тебя дважды пытались убить в течение двух дней. Боюсь, я ничем не могу тебе помочь.

Это прозвучало ровно и бесстрастно, как приговор. «Мой лорд, вы не могли бы убить меня надёжнее, даже если бы приказали казнить», — подумал Эд. Но вслух ничего не сказал.

Конунг снова повернулся к нему. Его плечи напряглись, словно он крепче сжал руки за спиной.

— Если у тебя есть враги, Эдо, тебе остаётся выступить против них или бежать. И я советовал бы тебе второе, потому что в случае первого ты теперь будешь один. Я предупреждал тебя, мальчик: ты не моя семья.