Барбизон. В отеле только девушки - Паулина Брен

Сады Версаля, или шли наверх играть в пинг-понг или мини-гольф. Единственным условием было все время покупать порцию алкоголя ценой в один доллар.

А еще была Джанет Французская [44]. Подлинная француженка, она зарабатывала на жизнь, участвуя в нью-йоркских водевилях и музыкальных комедиях до тех пор, пока работы не стало, а на ее счету не числилось двадцать девять долларов. Размышляя о невеселом будущем, Джанет решила прогуляться по 52-й улице и вдруг заметила «старый-старый дом, затесавшийся между гаражными строениями». Он сдавался внаем, и, заняв сотню баксов, Джанет установила там простую деревянную стойку, повесила дешевые занавески и поставила несколько столиков и стульев. В первую неделю кроме контрабандного виски, бренди и ржаной водки в меню значился только луковый суп. Спиртное оказалось немудреным, но суп – отменным. И привлек столько клиентов, что вскоре Джанет сняла еще два этажа ветхого дома. Добавив к главному блюду, «тому самому» луковому супу, пару дешевых ужинов, она стала подавать красные вина «как во Франции». Вскоре в заведение зачастили знаменитости вроде кинозвезд Марлен Дитрих, Дугласа Фэрбенкса и Лайонела Барримора. Джанет Французская хвалилась, что знаменитый ирландский драматург Бернард Шоу ходил исключительно в ее заведение, в доказательство чего у нее всегда была подписанная автором книга.

Бывшая хористка Тексас Гуинан – еще одна звезда на небосклоне эры сухого закона. Именно она придумала негласный слоган эпохи: «Привет, сосунок!» (Таким возгласом она приветствовала каждого, кто заходил в ее заведение, после чего следовало: «Давай, заходи и оставь в баре всю свою наличность!») Тексас уже была звездой сцены и экрана – как сама утверждала. И нелегальные заведения – спикизи – привлекали ее тем, что там щедро платили за пение. Скоро она открыла собственный кабачок, «Клуб 300», который посетил сам принц Уэльский. На сцене разыгрывалось представление – свадьба известной американской актрисы и ее любовника, разбитного аргентинского танцора.

Хотя сами обитательницы «Барбизона» не открывали питейных заведений, они частенько туда ходили – как обозреватель «Нью-Йоркера» Лоис «Косметичка» Лонг и прочие молодые женщины 1920-х. Впервые в истории Америки женщинам предложили «пододвинуть табуретку к барной стойке». Надпись над входной дверью «Леона и Эдди» на Западной 52-й улице гласила: «Тут самый высокий градус красивейших девушек мира» [45]. Любительниц нью-йоркской светской жизни особенно активно призывали занимать места у бара и налегать на импортный алкоголь, купленный у нелегальных торговцев на побережье Лонг-Айленда. Сама Лоис предпочитала коньяк, узнав, что его труднее всего подделать и, соответственно, испортить. Пусть другие пьют продукцию подземных винокурен Нью-Йорка.

Самым шикарным нелегальным питейным заведением считался «Мальборо-хаус» [46]: совсем недалеко от Пятой авеню, на 61-й улице. В «Светском календаре» Нью-Йорка заведение фигурировало под скромным названием «У Мориарти» – по фамилии братьев, которые его открыли. Войти туда мог кто угодно: глупо было бы спрашивать у проходящих с улицы, кто они такие и куда идут. Так что «войти» означало лишь крошечный коридор, отделанный драгоценными породами дерева; далее требовалось нажать на перламутровую кнопочку звонка и наконец представиться. Если после этого тебя впускали по-настоящему, ты спускался по узкой лестнице в помпезную комнату со стенами, выкрашенными пурпурной краской до уровня стульев, а выше и до потолка – серебряной. Французские скамьи вдоль стен были обиты серебряного же цвета кожей, а на серебряных стенах красовались белые аисты с пурпурными клювами. Двери тоже покрывал пурпурного цвета лак; в нарочно приглушенном освещении играли серебристые блики. Но апофеозом был зал кабаре на втором этаже, отделанный в васильковых тонах, сплошь медь и зеркала. Стены там целиком состояли из зеркал, так что легко можно было увидеть всех, кто сидит в зале. Для развлечения публики в «Мориарти» чаще приглашали никому не известных исполнителей, а не признанных звезд, чтобы впечатлить пресыщенную публику «Светского календаря»: египетского фокусника, исполнительницу душещипательных романсов, иностранных танцовщиц. Братья Мориарти – Морт, Дэн и Джим – прежде владели салуном, однако в эпоху сухого закона полюбили спикизи и нашли способ обставить гангстеров, так что в «Мальборо-хаусе» их не водилось. Когда 5 декабря 1933 года сухой закон наконец отменили, Джим, единственный оставшийся из братьев, сам заслужил упоминание в «Светском календаре»: к тому времени у него уже имелась загородная усадьба и целая конюшня поло-пони.

У остальных лошади тоже были, но слава знаменитого держателя спикизи манила многих. Открыл кабачок и Роджер Вольф-Кан [47], сын финансиста и железнодорожного магната Отто Кана. Уолтер Крайслер-младший, сын главы автомобильной империи, тоже вознамерился было открыть свое заведение, но семья запретила ему. Сын театрального обозревателя «Нью-Йорк Геральд» держал «Клуб художников» в Гринвич-Виллидже, куда нанял в качестве хостес Ивонн Шелтон, носившую брюки подругу прежнего нью-йоркского мэра, и пухленькую русскую еврейку из Бруклина, Берту Левайн, певшую под сценическим псевдонимом Спайви песенки отнюдь не деликатного содержания. Нью-йоркский Бродвей [48], в те дни сплошь заполненный кафе, чистильщиками обуви электрической машинкой, лотками с орешками, культуристами и дансингами, вход куда стоил пять центов, уступил место «невидимому раю» спикизи на всей протяженности 50-х улиц, от Пятой авеню до Парк-авеню. Богатые владельцы таких заведений стали снимать целые дома, переоборудуя особняки промышленных магнатов и прежней финансовой аристократии. Одна дебютантка совсем раскисла и расплакалась после четырех коктейлей, когда внезапно поняла, что находится в том самом доме, где провела почти все детство.

В общей сложности на Манхэттене были сотни нелегальных питейных заведений, рассчитанных на все классы общества. Стоило Флоренсу «Фло» Зигфельду зайти со стайкой красавиц в «Файф-о-клок-клаб», как оркестр тут же взрывался песней. В «Наполеон-клубе», всегда популярном, у барной стойки толпились в три, а то и в четыре ряда посетители, среди которых были и Роберт «Хотите верьте, хотите нет!» Рипли, художник комиксов, и Эл Джолсон, «величайший эстрадный артист мира», как его называли. В «Эмбасси-клаб» регулярно заходила Марлен Дитрих, а певица и актриса Этель Мерман частенько там пела. В «Кингс-террас» [49] для переполненного зала давала представления Глэдис Бентли, звезда гарлемского ренессанса. Глэдис была афроамериканкой и предпочитала мужскую одежду, особенно кипенно-белый смокинг и цилиндр. Пела она, эпатируя публику неожиданным переходом из сопрано в бас, от лирических песен – до скабрезных. Темнокожая, массивная, корпулентная, она была одной из немногих женщин на эстраде, открыто и дерзко выпячивавших свою гомосексуальность, выставляя ее напоказ, рыча популярные песенки, переиначивая их вегетарианские тексты на свой лад: не стесняясь в выражениях и часто ужасно смешно.

Ее обожали не только завсегдатаи злачных мест: поэт и прозаик Лэнгстон Хьюз называл ее «поразительным воплощением музыкальной энергии». Высшее общество Нью-Йорка «открыло» ее в «Клэм-хаусе» Гарри Хэнсберри – самом открыто гомосексуальном нелегальном кабачке